НЕКРОПАТРИОТИЗМ (полемика с А. Прохановым и Л. Пироговым)

Россия, завороженная собственным распадом, - это труп, а где будет труп, там соберутся шахидки...

Главный редактор «Завтра» Александр Проханов перешел в своей риторической прозе тот Рубикон, перед которым ему следовало бы остановиться. Или, хотя бы, его обойти. Провокативность текстов Проханова давно известна, но есть вещи, на которые даже самый закоренелый провокатор не смеет поднимать руку, а если поднимет, то он ставит под сомнение свою позицию, во имя которой провокации совершаются. Если христианин в качестве провокации похулит Христа или Богородицу, то это будет означать, что он не провокатор, а нехристь. И тот провокатор, который глумится над своей собственной верой есть не «провокатор» а глумливый хулитель, никакие эстетические критерии, никакое право творца на свободу высказывания к нему уже не применимы. Особенно когда творец является публичным политиком и пишет политические передовицы.

Александру Проханову принадлежит написанный в мае этого года текст: «Русская Победа — это религия, не противоречащая Христу, "хлеб насущный" для всех будущих русских поколений. Герои Великой Отечественной, безвестные и канонизированные — Зоя Космодемьянская и партизаны Белоруссии, Талалихин и пехотинец Вязьмы, Панфиловцы и артиллеристы Лобни, замерзший Карбышев и сгоревший танкист — суть святые, отдавшие жизни за Родину и Победу, и место их — в Русском Раю вместе с сонмом святых» . Религия автора этого текста заявлена предельно ясно и никаких перетолкований, казалось бы, не допускает. В этой религии Зоя Космодемьянская занимает место аналогичное христианским великомученицам (сама она, кстати, была внучкой священника, новомученика о. Петра Космодемьянского, умученного богоборцами в августе 1918 г.).

И вот в тексте, посвященном кровавым терактам, сотрясающим сейчас Россию, Проханов делает из своей религии Победы следующее употребление, в целях моральной легитимизации чеченского террора против русского народа: «Красавица-чеченка бесстрашно идет умирать, демонстрируя "дух" религиозной веры, священной мести, народной жертвенности, каким в советское время обладали Зоя Космодемьянская, Любовь Шевцова, Лиза Чайкина» Выстроено страшное уравнение, — те, кто идут взрывать русских и православных, те, кто захватывает в заложники дошкольников и грудничков и готовы расстреливать их по пятьдесят человек за одного убитого подельника, оказываются для Проханова равны тем, кого он сам поставил на высоты своей религии, сам объявил символом чистоты и святости, жертвенности и подвига за Родину. Для любого русского, кто может быть и не делает из Победы религиозного культа, но зато почитает ее как ярчайшее и высочайшее событие нашей национальной истории, слова Проханова прозвучат не иначе, как кощунство. Все равно как человек пошел к Могиле Неизвестного солдата и сочно плюнул прямо в огонь.

Для людей старшего поколения, воспитанных на уважении к Победе и на рассказах о ней, заявления Проханова звучат тем более возмутительно, что они мало того, что оскорбительны, так еще и лживы. Можно ли всерьез сравнивать одурманенных шахидок, которые паникуют, увидев милицию у входа в метро, которых взрывают дистанционным управлением их подельники, которые не способны даже добраться до солдат и отыгрываются на зрителях театра, участниках концерта, а теперь уже и на пришедших в первый раз в первый класс детишках, — и героинь-комсомолок, которые шли на смерть подняв голову, хладнокровно и расчетливо, которые убивали настоящего врага, оружием на оружие, ударом на удар.

Духовная, метафизическая, онтологическая разница между «шахидками» и русскими героинями Великой Отечественной, наверное, нигде так не видна, как в момент, когда героиня (подлинная или мнимая) попадает в руки врагов. Вспомним жестокую, циничную, трусливую и похотливую Мужихоеву, строившую из себя невинную девочку, которая «никого не хотела взрывать», а потом, получив приговор в 20 лет закатившую истерику: «ненавижу, когда вернусь – всех взорву», что, впрочем, не помешало ей подать апелляцию в Верховный Суд на пересмотр приговора. И попытаемся представить себе легендарную «Таню» умоляющей о пощаде или подающей апелляции Гитлеру? Вспомним очерк Петра Лидова, из которого народ впервые узнал о партизанке «Тане», подлинное имя которой – Зоя, Жизнь, стало вскоре известным всему миру: …Под петлей, спущенной с перекладины, были поставлены один на другой два ящика. Отважную девушку палачи приподняли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего «кодака» — немцы любят фотографировать казни и порки. Комендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак обождать. Татьяна воспользовалась этим и, обращаясь к колхозникам и колхозницам, крикнула громким и чистым голосом:

— Эй, товарищи! Что смотрите невесело? Будьте смелее, боритесь, бейте немцев, жгите, травите!

Стоявший рядом немец замахнулся и хотел то ли ударить ее, то ли зажать ей рот, но она оттолкнула его руку и продолжала:

— Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье -умереть за свой народ...

Офицер снял виселицу издали и вблизи и теперь пристраивался, чтобы сфотографировать ее сбоку. Палачи беспокойно поглядывали на коменданта, и тот крикнул офицеру:

— Абер дох шнеллер!

Тогда Татьяна повернулась в сторону коменданта и, обращаясь к нему и к немецким солдатам, продолжала:

— Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов, всех не перевешаете. Вам отомстят за меня. Солдаты! Пока не поздно, сдавайтесь в плен, все равно победа будет за нами!

Русские люди, стоявшие на площади, плакали. Иные отвернулись и стояли спиной, чтобы не видеть того, что должно было сейчас произойти. Палач подтянул веревку, и петля сдавила Танино горло. Но она обеими руками раздвинула петлю, приподнялась на носках и крикнула, напрягая все силы:

— Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь!

Существует ли большая противоположность, чем эта отважная, умная, полная жизни, любви и подлинной смелости девушка, не страшащаяся мучений, способная ободрять других даже в смертный свой час (свойство, и в самом деле достойное не только героя, но и мученика Веры), и, с другой стороны, — безликая, лишенная ума «шахидка», никакой Веры не представляющая, в лучшем случае готовая пожертвовать своим здешним телом ради райского тела «гурии» и превращающаяся, едва с нее сдерут «пояс», в истеричное и трусливое животное?

Зоя и Любовь Шевцова с Заремой Мужихоевой и какой-нибудь полумифической Розой Нагаевой соотносятся как свет и тень, как «да» и «нет», как жизнь и смерть, как солнце и черная дыра.

Героини, несущие жизнь, оживляющие мир в минуты его мертвения. И черные провалы в бытии, засасывающие и превращающие в груду бесформенного мяса все, что оказалось рядом.

Живые даже в смерти, и мертвые задолго до окончания бессмысленной жизни.

Александр Проханов долго пытался паразитировать на первых, превратив их в союзников, единомышленниц и индульгенцию для любых своих слов. Но в итоге он выбрал вторых, правда и тут попытавшись немного спекульнуть «символическим капиталом» и заявить, что первые и вторые суть одно и то же. Насколько топорным вышел гешефт – легко судить. Возможно, он вызовет восторги у поросли недозрелых лимонов, но вот ветераны и просто не задурманенные «оппозиционностью-во-что-бы-это-ни-стало», оппозиционностью фразы, с негодованием отвернутся от Проханова после этих кощунственных слов, после этого надругательства над собственной святыней.

Впрочем, неужели этого гешефта на трупах нельзя было ожидать прежде? И дело тут не только в торговле собой и с Березовским, и с Ходорковским. Дело в специфическом аромате, который всегда исходил от прохановских текстов. В его завороженности смертью и разложением. Проханова, и в его лучшие годы, занимало в основном созерцание разложения, распада и смерти Империи. Он типичный декадент. О жизни Империи и ее процветании он писать не мог и не смог бы. Проханов начинается там, где жизнь советского общества кончается, превращаясь в смерть.

"Завтра" с самого начала отличалась минимумом реального позитивного содержания, зато максимумом "критического реализма" и "физиологической прозы". Заголовки, содержание, дизайн газеты, были не столько радикальными, сколько нарочито катастрофическими, «готическими», если подбирать сравнения из современной молодежной субкультуры. Автора этих строк, десять лет назад бывшего умеренно либеральным православным юнцом, поражал этот стойкий запах смерти, исходивший тогда от страниц прохановской газеты. И понадобилось определенное время, чтобы перестать отождествлять этот запах и настоящий русский национальный и имперский патриотизм.

Однако этому некропатриотизму 1990-х было оправдание в реальности тех лет, которая вся была проникнута этим духом распада, не оставлявшим надежды ни на что и заставлявшим видеть единственное утешение в созерцании разлагающегося трупа. Быть живым в 1990-е порядочному человеку было просто неприлично, тогда было можно только умирать. И Проханов был совершенно уместен, более того, на фоне некрократической действительности смотрелся, пожалуй, живо и задорно.

2000-ные оказались для некропатриотизма временем мучительным и критическим. Два корня разъехались в разные стороны. Все, что связано в России с патриотическим, с национальным, с русским началом меньше всего пахнет смертью. Напротив, это единственное живое, что есть сегодня в России. И сама страна мучительно и судорожно цепляется за жизнь, пытается заставить себя жить тогда, когда все вокруг заклинают: «Умри треклятущая». Картины смерти несколько поднадоели и замылили глаз. Приходится «исхитряться», чтобы подать их свежо и оригинально, чтобы они еще впечатляли. Русское, посреди ужаса и мерзости запустения, вдруг зажило жизнью. И оказалось, что жизнь настолько отвратительна для некропатриота, что он видит ее только как одну большую и пахучую Ксюшу Собчак.

Все живое вызывает у Проханова немедленное подозрение, что это еще одна форма метаморфного монстра Ксюши. Героическим и русским Проханов по-прежнему считает только мертвое, поэтому в своем скандальном тексте он взывает исключительно к духу мученика Евгения Родионова и 6-й роты псковских десантников. А живое – ненастоящее и виноватое. Виноватое потому, что не умерло в мучениях. С себя самого Проханов, впрочем, не снимает вины. Он и сам перед собой виноват за то, что не умер, что остался еще изображать из себя «последнего солдата империи» и так увлекся этим делом, что прожил много дольше полагающегося последнему солдату срока. И шахидки остаются последним спасательным кругом среди этой некрократической утопии — именно они ее последняя гвардия и цитадель. Они несут смерть, они сами и есть смерть, смерть окрашенная внешним флером героизма, смерть не дающая сбыться, мешающая состояться русской жизни. Они, в сущности, последний шанс для торжества «патриотической» некрократии, утверждающей торжество Империи как мертвой империи, как трупа.

Характерной репликой на эстетические переживания Проханова является их интеллектуализированная (точнее «пост-интеллектуализированная») версия того же самого некропатриотизма у Льва Пирогова. Для него все живые русские являются «дезертирами вечности». Там, где Проханов любуется чернобровыми гуриями, несущими смерть, Пирогов научает, как жить и как эту несомую шахидками смерть следует принимать: «Мы ведь не случайно такие — нас ведь умирать тут оставили. Православие — не форпост истинной веры и не оплот даже, а скорее отряд прикрытия. Остальные (кто остальные? ну пускай предки) уплыли за океан, а нам тут умереть суждено, чтобы эти не догнали, не потопили тех. Мы смертники». А по сему случаю необходимы исключительно: «кротость, терпение и спокойное осознание своей обречённости». В общем – в белую рубаху и в гроб, — стиль не православных, отнюдь, а русских сектантов, готовившихся к приходу антихриста, но так его и не дождавшихся. Ведь чтобы антихрист в первый раз пришел, а Христос во второй, нельзя в гробу лежать — надо драться, рубиться на поле Армагеддона, в крови, грязи, отчаянии, крестном истощании надежды, но все-таки надежде на жизнь вечную.

Пирогов, с игровым лукавым пафосом выкрикивает то, что Проханов чувствует, но выразить в формулах передовицы так и не решается: "Не сметь жить, сволочи. Сдыхайте красиво. Всю картину портите". «Умирать нас тут оставили», значит….

Это васумирать тут оставили. Вот и умирайте. Нас оставили тут жить.

Жить и молиться: "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века". Разница между христианином, тем христианином, которым является настоящий русский даже когда душа его ослеплена, как побитые камнями фары, и духовным шатуном-прелестником в том и состоит, что шатун очень любит поиграть со смертушкой, она ему родная, она своя для него — она все убивает, и он хотел бы убивать все живое вокруг с ее помощью. Он смертопоклонник по сути.

Христианин же живет чтобы жить. Временная жизнь для него — монета, на которую он покупает жизнь вечную. И смерть это не некий "экзистенциальный" момент, самоценный сам по себе. Это момент покупки "жемчужины". И в этот момент должно быть, чем расплатиться. Русская жизнь устроена была, есть и будет как подготовка к этой расплате. "Убогому" расплатиться часто бывает нечем. Человеку самому по себе вообще редко бывает чем расплатиться, единицам, вроде Марии Египетской, это удается.Большинство же сбивается вместе, в артель, чтобы расплачиваться друг за друга, чтобы не погибнуть по одиночке и спастись, если можно, сообща, «заплатить» из созданного общим трудом капитала. Так монастырь общежительный устроен, так Церковь устроена. Русь — та, которая настоящая, та, которая Святая, — так же устроена.

Без понимания артельной природы Руси, ее идеи совместного существования ради Жизни вечной, взаимной готовности положить живот свой за други своя, положить свою жизнь ради общей жизни, временную ради вечной, не понять ничего русского. Русская концепция смерти, та, которая христианская, прямо противоположна некропатриотизму. Для нее смерть — это сбывание жизни, ее высшая точка, это пламя мученического костра или мирное, торжественное отшествие монаха, это подвиг героя, полагающего свою жизнь за Отечество на поле битвы. И здесь нет и не может быть места любованию распадом и разлагающимися трупами, как нет места смирению перед злом и тем более одухотворению зла. Нет места смерти ради смерти, несомой гуриями террора, нет места унылому и безрадостному квази-смирению перед гибелью.

Живая Россия, не питающаяся своим трупным ядом, но выводящая его из национального организма, это страна, которая способна дать и преподобного Сергия, и мученика Петра Космодемьянского, и героиню Зою. Мертвая Россия, столь «дорогая» для некропатриотов, неспособна и бессильна дать человеку такую временную жизнь, за которую он купил бы жизнь вечную. Россия, завороженная собственным распадом, — это труп, а где будет труп, там соберутся шахидки.