Булдаков В.П. (Институт истории РАН). Историей Октябрьской революции я занимаюсь более 30 лет. Ход сегодняшнего «круглого стала» меня, мягко говоря, удивил: дали высказаться всем, кроме специалистов, до меня очередь дошла в самом конце. Правда, сначала дали выступить А.П.Ненарокову, после чего говорили люди, знакомые с предметом обсуждения, главным образом, по старым курсам истории КПСС. Почему-то считается, что о революции у нас может судить каждый – должно быть имеется в виду, что советская система автоматически всех нас превратила в знатоков события, лежащей в ее основе.

Если серьезно, то я в последнее время вообще опасаюсь ходить на конференции, круглые столы и тому подобные «юбилейные» мероприятия. Ситуация странная: идешь вроде бы в одно место – попадаешь в другое, хочешь сказать что-то новое – взамен наблюдаешь горячую полемику по поводу банальностей. При этом никто никого не слышит и не слушает. Получается как в анекдоте: захотел выпить, зашел в бар, а попал в клуб по интересам, или даже в гей-клуб. И в этом заведении, если тебя и выслушают, но поймут, непременно, по-своему – соответственно собственным пределам, увы, извращенного (это так!) воображения. Создается впечатление, что мы давно и безнадежно живем в мире каких-то застывших иллюзорностей, с которыми можно обращаться так, как малые дети обращаются с кубиками.

О современном телевидении и говорить не приходится. Зазывают и обещают все, что угодно, а потом делают по-своему, точнее – под дурака. Спрашиваешь: сценарий есть? Сценария, конечно, «нет» – есть «замысел». Поясняешь, что он никуда не годится – соглашаются. Перед камерой можно говорить все, что угодно – вырежут то, что им нужно, сославшись на «законы жанра». Вот и красуйся на экране под заезженный видеоряд, то есть иллюстрируй (невольно) идиотские представления о революции. Голоса специалиста не слышно – он тонет в потоке обывательского вздора.

На мой взгляд, наше нынешнее заседание принципиального исключения из этого ряда не представляет. Все уже всё знают про революцию заранее. Никому не придет в голову признать, что так не бывает в принципе. Таково мое впечатление.

Я все же не спешил бы выставлять оценки революции – во Франции этим занимались 200 лет, и только потом началась деконструкция революционного мифа. Клио не терпит «умников». Дело в том, что в пространстве большого исторического времени не мы выставляет оценки тем или иным событиям истории, а история выставляет оценки нам самим, нашим способностям жить по ее непростым законам. Так, если кто-то утверждает, что грандиозная революция произошла в России от того, что Ленину подкинули несколько миллионов, то можно смело сказать, что самому этому человеку грош цена – он готов за деньги продаться со всеми своими потрохами. Если человек доказывает, что Зимний дворец был взят каким-то немецким спецназ (на телевидении было и такое!), а не солдатами и красногвардейцами, то значит, что его мозги безнадежно перекошены идиотскими боевиками. А, в общем, рассуждения такого порядка – это образ мысли не самостоятельного человека, а особого рода «твари дрожащей», которую любой политик-демагог может повести и завести куда угодно. Иллюстрировать это примерами в современных условиях излишне.

Как вообще изучать революцию? Что я мог бы сказать, ориентируясь на собственный опыт? Учитывая, что человек – это существо склонное к постоянному самообману, прежде всего, следует избавиться от привычки к буквальному (и эмоциональному) прочтению того, что происходило в прошлом. Так, идеи и лозунги живут в истории не сами по себе, а в воображении людей, которые наполняют их конкретным содержанием. Любые «конкретные» факты в действительности являются продуктом субъективной интерпретации увиденного, услышанного, прочитанного и т.д. и т.п. Мы живем в мире воображаемого, особенно применительно к ключевым моментам истории – это то главное, чему мы никак не можем научиться. На этом фоне рассуждения типа «Революция или переворот?», «Социализм или утопия?» – занятие, извините, пустое.

Приведу очень простой пример. У нас и сегодня постоянно твердят: наш народ – выдающийся исторический коллективист, то есть он был готов для социализма и прочих экспериментов. Спрашивается, кто это придумал? Социалисты-утописты, идеализирующие русскую общину? Но ведь община из своего рода трудового коллектива была превращена в некоторое фискальное сообщество для сбора налогов. А, если так, то следует признать, что независимо от авторства, эта формула наиболее выгодна тем, кто готов ворочать большими массами людей, тем, кто не желает иметь дело с человеческой личностью. О коллективизме русского народа надо говорить с принципиальной «оговоркой» – его делали «коллективистом» ради удобств бюрократического управления. Под завесой этих представлений его загнали в колхоз, а о том, что он рвался оттуда (как и из общины), конечно, «забыли». В результате человек, социально изувеченный государством, превратился в некое эталонное национально-государственное существо. Разве не абсурд этатизированного воображения?

Чтобы понять революцию, надо, прежде всего, признать, что наши мозги очень основательно ушиблены созданными ею самой мифами, не говоря уже о догмах, возникших на этой основе. В свое время, когда покойный академик Волобуев, известный исследователь революции, призвал меня своим заместителем, я поставил условие: во главе угла деятельности Научного совета РАН по истории революций в России должен стать принцип деидеологизации и деполитизации предмета исследования. Удалось ли это? Конечно, нет – время еще не пришло. Но от этого принципа не надо уходить, забывать о нем исследователю никогда не следует – вот это совершенно очевидно.

Владлен Терентьевич Логинов, уговаривая меня прийти сюда, просил рассказать о революционной стихии. Но, строго говоря, в ней нет ничего необычного – в целом она развивается по единым человеческим законам. Есть, разумеется, особенности. Скажем, вопрос о преступности революционного времени. Логинов считает, что этого вопроса никто не изучал. Изучали! Могу назвать ряд американских и отечественных авторов, кое-что писал и сам. В 1917 году преступники усиленно маскировались под революционеров, особенно охотно под солдат – этих наиболее заметных участников «революционных» (по терминологии большевиков) беспорядков. Подчас невозможно провести грань между уголовщиной и всевозможными квазиреволюционными эксцессами. Известно и о таком непременном спутнике русской революции, как дикое пьянство, повальное самогоноварение в деревне – результат малоуместного и более чем несвоевременного «сухого закона». Приходилось писать и о том, что – как до 25 октября 1917 г., так и, особенно, после этот исторической даты по всей России поднялась гигантская волна пьяных погромов. Повсюду солдаты при поддержке (и подстрекательстве) местного населения громили винные склады, поджигали их, лакали потоки спиртного из канав, перепивались до смерти и т.д. и т.п.

Почему я обо всем этом напоминаю? Говорят, что историки бывают разные – «конкретные» (не выходящие за пределы факта) и «концептуалисты». В связи с этим хотелось бы заметить следующее. Истории не бывает без «факта», который на деле вписывается в нее людьми скорее как артефакт – его надо еще увидеть, распознать и корректно истолковать. На этой основе в истории складывается некий последовательный повествовательный ряд, в котором можно разглядеть метанарратив. Последний, в свою очередь, надо уметь «прочитать». Это означает – уметь очистить его от всяких и всяческих наслоений, мифологичных и идеологичных в своей основе. История (научная) начинается не с пересказа совокупностей мифов, а с деконструкции исторической мифологии. А чтобы суметь сделать это, надо знать людей, которые заполняют собой и, особенно, своими представлениями пространство истории. Сразу же замечу в связи с этим, что для нашей власти людей, как таковых, даже пресловутого «народа» в действительности не существовало (и сейчас не существует). Существует некая популяция, которой можно было управлять, с которой можно делать все, что угодно: перемещать в качестве крепостных, депортировать, загонять в колхозы. Для этого следовало постоянно пудрить подданным мозги, вешать им на уши лапшу, убеждая, в частности, что они, как «коллективисты», готовы поддержать всякое начинание «родной» (самодержавной, коммунистической, демократической и т.п.) власти. Это печальная истина всей российской истории. Непреложно и то, что на этой почве возникает целый набор иллюзий, складывающихся в подобие человеческого архетипа. Со всем этим мы и сегодня сталкиваемся на каждом шагу.

Человеку, пытающемуся разобраться в революции, следует думать, прежде всего, об этом, а не о формациях, производственных отношениях или даже собственности. Важно знать против чего, а не во имя чего человек бунтует. А бунтует он против ставшего слишком вопиющим вранья власти.

На мой взгляд, метанаррация русской истории (соответственно и русского бунта) может быть сведена к специфике отношений народа, точнее, «маленького» человека и власти. С чем связана, чем определяется эта специфика? В свое время многие специалисты говорили и рассуждали примерно так: на Западе государство строилось снизу – от общества, а в России, напротив, общество строилось государством. Это далеко не вся правда. Точнее говорить о том, что в России был задействован «территориальный» принцип формирования государственности. Над этим стоит задуматься.

То, что власть у нас, как и повсюду, сакрализована – известно всем. Но на основании чего это происходило – вот ключ к пониманию причин революционной десакрализации власти Ясно, что сакрализация власти у нас происходила не по причине делегирования ей известного набора полномочий на дисциплинирующее насилие. У нас сакрализация власти в значительной, если не определяющей, степени связана со способностью контролировать необъятные территории – это залог контроля над вписанным в него «обществом». Почему это удавалось власти? Думаю, что преимущественно в силу того, что она более или менее успешно имитировала контроль над таким большим пространством, которое обычный человек не способен охватить даже воображением. Это, в свою очередь, давалось власти путем оперативного реагирования на любую – начиная с пространственно-географической (геополитической) – угрозы. В настоящее время это наиболее успешно осуществляется преимущественно не с помощью «визуальных отрядов быстрого реагирования» – с помощью СМИ. Это удается тем легче, что власть в России не только сакральна, но и в особой степени воображаема. Пока она контролирует большое пространство – она непомерно сильна. Как только она перестает контролировать это пространство (в конечном счете сферу людских душ), ситуация меняется. В принципе меняется соотношение (о чем я уже говорил сотню раз) информационного пространства и социальной энергетики. Последняя, лишившись привычного (в том числе и навязанного) вектора приложения сил, становится неуправляемой, и тогда и общество, и отношения власти-подчинения, и государство – все идет вразнос. Говоря словами Ленина, «низы не хотят, верхи не могут» – великолепно сформулированный психологический (а не формационно-классовый) закон революции. Так складывается ситуация системного кризиса империи. Правда, сегодня некоторые в такой кризис не верят – согласно «объективным» (экономическим) показателям дореволюционная Россия «процветала».

А что касается подобных, замешанных на «обесчеловеченной» цифири, теорий, бойко оперирующих понятиями «капитализм», «социализм», «буржуазия», «пролетариат», то применительно к России начала ХХ века они относится преимущественно к сфере воображаемого. Куда точнее было бы называть Октябрьскую революцию крестьянской, имея в виду не просто деревенское большинство, взбунтовавшееся против чуждых ему «ценностей» городской культуры. Необходимо учитывать психологию и вчерашнего крестьянина на фабрично-заводском производстве, и крестьянина, оказавшегося в окопах совершенно непонятной для негj войны. Были, правда, в свое время авторы, договаривавшиеся до утверждений о союзе пролетариата с крестьянством, «свершившегося» на фронте; были и те, которые называли бывшего сельского труженика солдатом-профессионалом. На деле война сделала из крестьян массу маргиналов. И не просто маргиналов – маргиналов разбойничьего, как в Смутное время, пошиба. Его научили убивать, но не объяснили во имя чего. А когда известные табу сняты, недовольство одних, нетерпение других, ярость третьих сметают все на своем пути.

Примерно так и сложилось в русской революции. То есть один тип «ученого» маргинала в лице интеллигента-социалиста вбросил набор известных идей в голову маргинала совсем иного – погромного – типа, а в результате получилось «грабь награбленное». Если исходить из результатов выборов в Учредительное собрание, то формально «Россия проголосовала за социализм». Однако большинство голосовало не за, а против: войны и тех, кто ее вел; господ, завладевших «Божьей» землей. «За» ограничивалось желанием сохранить награбленное при отсутствии ограбленных и сохранении старых отношений власти-подчинения. Обычно этим заканчиваются все революции – сначала кричат «Долой тиранов!», а потом «Да здравствует кандалы!». Все это давно описано. Но правильно ли понято у нас?

И еще труднее понять другое: в ХХ веке любое деструктивное событие в мире начинает резонировать с мировым целом – информационное (как и социальное) пространство уплотнено. Если мир был поражен поветрием социализма, то любая революция рано или поздно приобретала соответствующую окраску.

Что касается русской революции, то она вопреки своему внутреннему наполнению стала своего рода мессианским откликом на мировую войну. В конечном счете, «социализм в одной, отдельно взятой стране» оказался традиционалистской (крепостнической в своей основе) реакцией на эпоху разнузданного индустриализма. Смириться с подобным «парадоксом» Клио, признаться, что она способна переиграть любую идею, оказывается очень непросто. Отсюда и сегодняшнее непонимание этого «странного» результата «Великого Октября».

Спасибо.
[www.gorby.ru]