Чевенгур живородящий

28 августа — 110 лет со дня рождения Андрея Платонова

100-летие писателя пришлось на 1999 год. И как-то… не сильно отдалось эхом на скудных последефолтных нивах. Внутренняя причина была, вероятно, в том, что с Платоновым (о черновиках его речь — или о наследии, почти незримом, как эфирный тракт над котлованом) следует работать всерьез. Всерьез. Всерьез.

А 1990-е годы в России никак не способствовали фундаментальной филологии. Да и другим способам медленного углубления в текст — и в почву.

К счастью, воздух меняется. 110-летие Андрея Платонова отмечено выходом в свет первых трех томов первого полного собрания его сочинений.

Издатель восьмитомника — «Время». Составитель — Наталья Корниенко, член-корреспондент РАН, ведущий исследователь и биограф Платонова. (У истоков работы над этим собранием стояли дочь писателя, Мария Андреевна Платонова, и его внук Антон Мартыненко.) Некоторые тексты публикуются впервые. Издание текстологически выверено, снабжено обстоятельным (в ряде случаев — научным) комментарием и очерком жизни и творчества Платонова.

Первые три тома — «Усомнившийся Макар» (стихи и ранние рассказы), «Эфирный тракт» (повести второй половины 1920-х), «Чевенгур. Котлован». Презентация собрания сочинений — 2 сентября в 14.00. на ВВЦ, в день открытия Московской международной книжной выставки-ярмарки.

За этими томами последуют «Счастливая Москва» (проза 1930-х), «Сухой хлеб» (рассказы для детей и сказки), «Смерти нет!» (тексты 1941—1945 гг.), «Дураки на периферии» (пьесы и сценарии), «Фабрика литературы» (критика и публицистика).

Платоновский восьмитомник «Времени» откроет эссе Андрея Битова. Писателя, тяжело зачарованного Платоновым. Верно, для петербуржца особо трудна эта ноша: вглядываться в шевелящийся, живородящий хаос его прозы.

Но Битов год за годом повторяет «попытки разгадать, как, упростив словарь… до пещерной (в платоновском смысле слова) простоты, Платонов повергает нас в столь глубокие философские смыслы.

Без Советской власти тут никак. Искренняя попытка понять порождает бессвязность речи —эта бессвязность порождает стиль — стиль порождает авторскую речь — она прививается к языку как к дичку… И язык — жив! Так что и без автора тут никак. Круговорот слова в океане речи. <…>

Платонов не столько писал, сколько пытался написать правду как он ее видел, и эта попытка, прорывая текст, шла все дальше, все менее выражаясь, зато все более отражая реальность более непостижимую, чем замысел, порождая то чудо, которое уже можно называть искусством.

Платонов рискнул не уметь писать (Лев Толстой это пробовал)».

100-летие Платонова страна, выросшая над его «Котлованом», заспала. Заболтала, забегала (нужное подчеркнуть).

К 110-летию писателя мы отчасти очеловечились: 20 сентября в Москве начнется международная конференция платоноведов, в конце сентября в серии «ЖЗЛ» выйдет книга Натальи Корниенко «Андрей Платонов», в осенних афишах Москвы — Платоновский театральный фестиваль («Рассказ о счастливой Москве» Миндаугаса Карбаускиса, «Корова» Дмитрия Крымова, «Река Потудань» Сергея Женовача — все недавние спектакли).

Но первое полное собрание сочинений — все же главное событие юбилея.

Публикуем фрагмент предисловия к нему — эссе Андрея Битова.

Отдел культуры


Слово о Платонове

<…> Платонов не сидел, Платонов умер, заразившись туберкулезом от своего сына, который привез этот туберкулез из лагерей. Умер Платонов или погиб? Он прожил полвека. Ровно полвека в веке ХХ. И полвека его у нас в этом веке не было. Какая-то важная половинка определена именно житием этого человека. А смысл, дух его текстов оказался настолько опережающим время, что не только внешние цензурные и идеологические запреты остановили жизнь его прозы в нашем сознании, но все-таки и сама эта проза. И сегодня, здороваясь с Платоновым уже в XXI веке, эта часть его запретности является более важной. Почему же так трудно его читать? Почему так трудно читать тексты, написанные предельно простым языком, предельно обедненным словарем, о предельно простых людях, о предельно ясных любому человеку ситуациях и положениях? В чем же состоит эта трудность, если все так сознательно облегчено?

<…> И вот когда пытаешься читать не как Платонов написал, а что Платонов написал, и возникает эта неизъяснимая трудность чтения, и какое-то проваливание, щель между наслаждением и страданием. Ибо, может быть, в силу торжественности момента, а может быть, и вправду я не знаю никакого другого писателя, во все времена и эпохи, которому удавалось бы с такой силой и непереносимостью передавать сочувствие, жалость и любовь к живому. Жалость и любовь такой силы, что почти равны убийству. Любовь — вещь невыразимая, в этом большая часть ее содержания. О любви, про любовь — но не любовью же писать… Сокровенность, сочувствие, выраженные в платоновских текстах, сочувствие человеку, живому существу, обреченному на страдание и смерть, выражаются с такой силой, что как бы сам начинаешь страдать и умирать в той же мере, что страдают и умирают его герои, и это не область сладостного воображения и сопереживания от любого другого чтения хорошей литературы, а нечто большее, нечто почти патологически невозможное.

Получается, что чтение любой страницы Платонова еще является и очень сильным упражнением души. А душа, особенно растренированная, начинает болеть тоже как бы не по поводу того, что выражено в слове, а по поводу собственной неупотребленности, заскорузлости, невоплощенности, и таким образом сострадание оказывается состраданием не к другому, а состраданием к самому себе. Как будто в нашем нетренированном, неразвитом сочувствии, в нашей попытке сочувствовать другому выявляется вся безнадежность собственного положения.

Зачем же тогда такие тексты? И в ком они могут зазвучать? И страшно, и не нужно, и не хочется думать о перспективах XXI века, но они, безусловно, связаны с эсхатологией, наукой о конце света. Ибо что можно записать за бесспорную заслугу веку ХХ, это некоторое понимание места человека в универсуме, зарождение экологического мышления, накопленного, к сожалению, слишком дорогой ценой разорения всего живого и обеспечивающего жизнь. И в той мере, в какой эта жадность, и хищность, и жестокость человека оказались осознанными и претворились в опыт, в такой же степени и возможна жизнь на этой планете в веке XXI. И Платонов, необыкновенно тонко чувствующий (может быть, из утопичности еще федоровско-вернадского розлива) всю эту проблему, предчувствовавший ее, может оказаться вдруг писателем необыкновенно актуальным, ибо выражал он эту мысль о будущем человека в виде любви к нему и сочувствия к нему. А если представить себе более тяжкие перспективы выживания человека, то станет понятно, почему он пользовался такими простыми словами. Это какое-то ощущение пещерного еще христианства, пещерного и в дохристианском смысле, в платоновском. Я не знаю, не изучал и не думаю, что Платонов был знатоком Платона, а созвучие это, наверное, как-то могло на него влиять в любом случае, и это знаменитое, расписанное Камю состояние платоновской пещеры и зрение целого мира через щель очень напоминает мне вхождение платоновского слова в жизнь. Вот какие слова мы подберем, когда утратим все? Может быть, на уровне именно чувства и большого страдания доходит и смысл сказанного Платоновым. Так что, провозглашая его <…> писателем именно XXI века и писателем будущего, я не только радуюсь за судьбу гения, который может получить признание, наконец заслуженное, сколько опасаюсь того будущего, в котором он станет понятен. Но тогда-то он нам станет необходим как воздух. Ни одна идея не воплощалась в этой жизни. Просто в этой жизни что-то возникало, и тогда оказывалось, что до этого была идея. И христианство не возникло, а оно было в человечестве и до рождения Христа, 2000-летие которого мы и отметили как главный юбилей в этом безумном и слабоумном переходе из века в век. Платонов сумел написать свои тексты вот этим, каким-то дохристианским языком первобытного зарождающегося сознания. И глубина этих постижений равна именно перворождению, зарождению, тому моменту сознания, когда еще ничего не выражено. Может быть, Платонова надо читать детям, может быть, они поймут это легче — и вовремя.

Андрей Битов

P.S. Не зная, с чего и как начать этот скоропалительный текст, я раскрыл однотомник Платонова в трех произвольных местах. Первое заставило меня усмехнуться над собою…

«— Чмокай на нее, чтоб ходила, — сказал Спиридон Матвеич. — А сам наружу поглядывай: даром народ не пои…

Лошадь побрела по кругу, от натуги наливая кровью тощие жилы» («Ямская слобода»).

Я потрогал свою шею и побрел по Платонову дальше…

«Чагатаев терпеливо жил дальше, подготовляя тот день, когда он начнет осуществлять настоящее счастье общей жизни, без которого нечем заниматься и сердцу стыдно» («Джан»).

Стало стыдно. Так. Дальше…

«Уже душа его — последнее желание жизни, отвергающее гибель до предсмертного дыхания, — уже душа его явилась наружу из иссохших тайников его тела…» («Седьмой человек»)

Стало невыносимо. Это уже не писатель, это Платонов.