[www.expert.ru]

Почему лопатки разрушаются изнутри

Александр Механик, обозреватель журнала «Эксперт».

Директор Всероссийского института авиационных материалов академик РАН Евгений Каблов считает, что эффективность науки определяется ее практическими результатами, а за развитие науки в России должна отвечать одна организация


Рисунок: Константин Батынков

Наш журнал продолжает дискуссию о судьбах отечественной науки. В предыдущих статьях (см. «Эксперт» № 48 за 2009 год, № 5 и 11 за 2010 год) речь шла в основном о науке академической. Однако значительный пласт нашей науки связан с отраслевыми институтами, которые в пылу полемики оказались забытыми, хотя у них проблем не меньше, чем у академии.

Мы решили обсудить эти проблемы с директором Всероссийского института авиационных материалов (ВИАМ) академиком РАН Евгением Кабловым.

История ВИАМа неразрывно связана с историей всей нашей авиации и ее головного института — Центрального аэрогидродинамического (ЦАГИ), который был создан в 1918 году по предложению отца русской авиации Николая Жуковского декретом СНК за подписью Ленина. А в 1932−м Сталин по предложению ученых Чаплыгина, Ветчинкина, Архангельского и с учетом доклада Орджоникидзе принимает решение выделить из ЦАГИ ВИАМ, который тогда назывался всесоюзным, а не всероссийским. ЦАГИ в конце концов переехал в фактически для него построенный город Жуковский, а ВИАМ занял в центре Москвы историческую территорию ЦАГИ, где и располагается до сих пор.

С тех пор Всероссийский институт авиационных материалов — один из ключевых институтов советской авиационной промышленности. Именно здесь было разработано 95% материалов для всех советских и российских самолетов. Это броня для Ил-2, теплозащита «Бурана», высокопрочные алюминиевые сплавы для современных самолетов Ту-204, Ту-334, Бе-200, МС-21, SSJ, Т-50, МиГ-25, Як-130, Ил-96−300, Ту-160. Это монокристаллические сплавы, а также технология и оборудование для литья турбинных лопаток, которые позволили приступить к производству двигателей для самолетов МиГ-29, Су-27, МиГ‑31, Су-30, Ил-86, Ту-204, Ил-96−300, Ан-70. Кроме того, ВИАМ разрабатывает для авиационной промышленности неметаллические, полимерные и композиционные материалы.

Уже этот перечень говорит о том, что, несмотря на все перипетии 1990−х годов, институт сумел сохранить свой научно-технический потенциал и продолжает развиваться. Но начали мы нашу беседу с Евгением Николаевичем Кабловым с вопроса, который оказался в центре дискуссии о судьбах науки: как оценивать ее эффективность?

— Евгений Николаевич, в дискуссии, которая сейчас довольно широко ведется в СМИ, в том числе в нашем журнале, многие упрекают академию за то, что она недостаточно эффективна. Один из предметов дискуссии: как оценивать результативность и эффективность науки? В частности, много говорится о таких показателях, как число публикаций и цитирований.

— Мне на всю жизнь запомнился рассказ академика Кишкина. В свое время была серьезная научная дискуссия среди металлургов о свойствах мартенсита, который является основной структурной составляющей закаленной стали. А Кишкин занимался сталью. И принимал активное участие в этой дискуссии. Но его пригласил Сталин и сказал: нам нужна авиационная броня. Кишкин стал говорить о необходимости закончить научную работу об этом самом мартенсите. А Сталин ответил: мол, пусть эту дискуссию ведут другие ученые, а стране нужна броня, вы и займитесь этим. Кишкин по этому поводу никаких статей не писал, но весь мир знает, что Ил-2 был создан благодаря работам академика Кишкина и профессора Склярова. Как оценивать их работу — по индексу цитирования или по тому, что все самолеты Ил-2 были защищены броней, которую они создали, и тем самым спасли жизнь многим летчикам во время войны?


Директор Всероссийского института авиационных материалов академик РАН Евгений Каблов
Фото: Александр Забрин
Конечно, я за то, чтобы ученый выступал, обнародовал результаты своих работ в научных журналах. Но мне кажется, что это не должно быть самоцелью. Неправильно думать, что, если вас цитируют, значит, вы состоявшийся ученый.

Для меня главная оценка — это результат. Если твои разработки находят практическое применение, значит, ты эффективен. Тем более что для таких закрытых организаций, как наша, какой может быть индекс цитирования. Но это для отраслевой науки. А для Академии наук результат — это достижение тех целей, которые поставлены перед академией государством.

Николай Первый любил говорить: «Мы — инженеры». Эти слова отражают традиционную модель отношений, которые сложились между наукой и государством в России. Модель государственного покровительства, когда власть ставит перед наукой цели, а наука предлагает власти пути их достижения. И хотя эти слова об инженерах, я их отношу и к науке, потому что на примере работ ВИАМа видно, как глубоко связаны инженерный труд и фундаментальная наука, отраслевая наука и Академия наук.

Приведу свежий пример. Научный центр волоконной оптики при ИОФАНе, которым руководит академик Дианов, разработал оптоволокно с нанесенной на него брэгговской решеткой, которое можно использовать для получения характеристик деформации различных изделий. (В 2003 году проект «Волоконные датчики на основе высокотемпературных брэгговских решеток» Научного центра волоконной оптики при ИОФАНе стал победителем Конкурса русских инноваций, организованного нашим журналом. — «Эксперт».) А мы решили эти оптоволокна внедрить в полимерные композиционные материалы, в углепластик. Внедрив их в материал, мы будем получать данные о деформациях, возникающих в материале. Вроде бы задача понятная. Но как сделать так, чтобы при том связующем материале, который используется для получения полимерного композиционного материала, при давлениях и температурах, на которых он эксплуатируется, оптоволокно не потеряло своих характеристик? Эту задачу многие не смогли решить, а ВИАМ вместе с Центром Дианова смог. И мы создали так называемый информационный, или интеллектуальный, материал, который в процессе эксплуатации дает информацию конструктору, эксплуатанту о нагрузках и деформациях. Из этого материала мы вместе с КБ Сухого делаем крыло, которое будет информировать пилота или эксплуатанта о деформациях при полете и, соответственно, об угрозах для самолета. Но мы бы не могли всего этого сделать, если бы у нас не было тесного взаимодействия с институтами Академии наук. И я мог бы привести еще множество примеров подобного сотрудничества.

— Складывается ощущение общего недовольства академией. На ваш взгляд, нуждается ли Академия наук в реформе, и если нуждается, то в какой?

— Начиная любые реформы, надо понимать, к каким последствиям они могут привести. И не потеряем ли мы больше, чем приобретем. А ведь это очень серьезная реформа — предлагается практически полностью изменить сложившуюся систему организации научных исследований в нашем государстве. Я бы относился к любым радикальным предложениям осторожно, исходя из принципа «Не навреди».

Мне абсолютно ясно, что вузовская наука не сможет решить все проблемы, которые решает сейчас академическая наука и такие крупные научные центры, как наш. Главная задача вузов — это образование. Сейчас им выделили большие деньги на приобретение оборудования, но задачи, для решения которых оно приобретается, не обозначены. В результате пока мы видим только бессистемные траты и потерю средств, в которых так нуждаются уже реально работающие научные центры.

— А как, на ваш взгляд, должно быть организовано управление государственной наукой?

— Во-первых, в стране за единую научно-техническую политику должна отвечать одна организация, а не как сейчас — и Министерство образования и науки, и Министерство промышленности, и Академия наук. В Соединенных Штатах это Управление по науке и технологии при президенте Соединенных Штатов. Во Франции это Межведомственная комиссия при президенте. Давайте и мы возродим Комитет по науке и технике.

У нас многие путают науку и инновации. Наука — это основа для инноваций, но сама по себе наука не может обеспечить инновации. Вначале знания, а потом их техническое воплощение и, соответственно, ресурсы, которые бизнес или государство дает для того, чтобы на этой основе развивать инновации. И чтобы не только наука за это отвечала, а то постоянные разговоры, что наука ничего не делает. А бизнес что делает? Конечно, когда он имеет такие доходы от нефти и газа, ему вкладывать деньги в какие-то длинные проекты неинтересно. Я предложил президенту Медведеву во время его встречи с членами академии, чтобы крупные корпорации создали фонд науки за счет двух процентов отчислений от прибыли.

Во-вторых, надо вернуться к масштабным проектам. Эти масштабные проекты должны предусматривать включение в работу всех звеньев научной системы страны — и Академию наук, и отраслевые институты, и корпоративные и заводские КБ, и лаборатории, и, конечно, вузы.

И я считаю, что без Академии наук невозможно сделать научно обоснованный прогноз стратегических направлений развития науки и техники, который определил бы, какие проекты нужны стране. Но для того чтобы такие прогнозы работали, на мой взгляд, нужен закон о научно-технологическом прогнозе, который определит его место в системе государственного планирования. Без этого немыслимо долгосрочное планирование. Китайцы на 50 лет уже определили направление развития, Европа — на 25 лет. Но и нам надо тогда сказать, что и как мы развиваем и в какие сроки. И академия должна серьезно отвечать за такой прогноз.

В Советском Союзе была создана комиссия во главе с вице-президентом Академии наук Котельниковым специально для того, чтобы делать прогнозы. В этой комиссии работало около пяти тысяч видных научных сотрудников, которые готовили прогноз. На этом прогнозе делался пятилетний план «Основные направления развития экономики».

Но масштабные проекты невозможны без восстановления в полном объеме советской системы генеральных конструкторов, которые отвечали и за научную, и за техническую, и за организационную сторону проекта. И несли персональную высочайшую ответственность за него. А сейчас у нас генеральный конструктор непонятно во что превратился. Я даже предлагал и президенту, и председателю
правительства, чтобы генеральных конструкторов, как министров и генералов, утверждали президентскими указами или хотя бы распоряжением правительства. Эти люди — гвардия интеллектуальной армии Российской Федерации, их у нас не так много. И это большая проблема — найти человека, способного не только решать научно-технические задачи, но и руководить большим коллективом.

Пока же меня поражает та смелость, с которой некоторые люди идут на любые должности, не имея никакой подготовки для этого. Я иногда сталкиваюсь с чиновниками, отвечающими за научно-техническую политику, которым приходится объяснять то, что они должны знать, окончив вуз. Я уж не говорю о знании каких-то деталей. Вот это проблема. А нужны люди, которые понимают проблемы науки и техники, потому что пропустили их через себя. Поэтому меня привлекли слова президента США Обамы, сказавшего, что нужно предоставить технократам, научным работникам право влиять на принятие государственных решений.

— Но многие рассчитывают, что решением больших научно-технических задач все-таки займутся корпорации, а государство отойдет на второй план.

— Во всем мире именно государственный сектор науки обеспечивает исполнение государством своих конституционных обязанностей по безопасности, обороне, здравоохранению. Конечно, корпоративная наука тоже должна быть, но корпоративная наука никогда не будет заниматься долгосрочной перспективой. Она должна снижать затраты, повышать конкурентоспособность, но может это делать, только используя результаты новых знаний и технологий, полученные в государственном секторе науки.

— Как известно, многие отраслевые НИИ в 90−х годах были разорены, а часто захвачены и перепрофилированы. Как пережил эти годы ваш институт?

— Когда я принял институт в 1996 году, он был банкротом. Почти 80 миллионов долгов, ничего не работало. Люди полгода не получали зарплату. Около института было почти 60 всяких компаний, пиливших деньги. Я их закрыл, обратился к Сайкину, который возглавлял комиссию по банкротству при правительстве Москвы, и попросил дать мне возможность спасти предприятие. Мы получили заказ от московского правительства на изготовление изоляторов для троллейбусов и трамвайных путей. А в Москве 300 тысяч изоляторов. Нам пришлось создать специальное производство, но мы заработали первые деньги и за четыре месяца все долги погасили.

А дальше мне удалось подписать контракт с Китаем. Принимал меня член Политбюро ЦК КПК Ли Джун Тан, министр авиационной промышленности Китая. Им надо было повысить ресурс их пассажирского самолета Ю-10. За заказ шла борьба между нами и американцами. Победили мы. Для упрочнения лопаток их двигателя мы применили разработанную в нашем институте технологию поверхностного модифицирования литейных форм лопаток турбин и новый сплав для их изготовления. И сразу двигатель стал работать 10 тысяч часов вместо 3 тысяч. Министр дал команду изготовить 50 моторокомплектов. Меня потом в Китае всегда принимали с почетом, и мы там достаточно много денег заработали. Тем более что в 97–98−м годах в России никаких заказов не было.

Но тогда было попроще с заграничными заказами. Сейчас это стало практически невозможно — столько требуется разрешений, согласований, лицензий…

Сегодня мы поставляем заказчикам всего около 19 наименований продукции. Мы сами у себя создаем разнообразные малотоннажные производства. Допустим, шихтовой заготовки, которая отвечает самым высоким международным требованиям, мы можем делать 300 тонн, и это покрывает все потребности страны.

Мы могли бы зарабатывать и на продаже прав на результаты нашей интеллектуальной деятельности. Но сейчас мы все права на наши разработки должны отдавать министерству, которое якобы будет проводить их коммерциализацию. И при этом придумали, что если кто-то востребует нашу разработку, то министерство проводит конкурс. И даже сам разработчик не имеет возможности получить без конкурса свою разработку. Ты имеешь право первой очереди, но ты за это должен заплатить. Причем все это противоречит выпущенному по инициативе Фурсенко постановлению правительства № 685, согласно которому преимущественное право принадлежит разработчику, потому что он лучше, чем кто бы то ни было, понимает, кому разработку предложить и как и где применить.

Важным продуктом деятельности науки, особенно отраслевых институтов, должны быть патенты и ноу-хау. И если сейчас у нас в стране не принять меры к тому, чтобы стимулировать патентную деятельность, убедить разработчиков патентовать, мы всегда будем покупать результаты собственных разработок за границей. Как это часто происходит сегодня с разработками советского времени.

— Кто финансирует ваши разработки?

— Во многом это различные федеральные целевые программы, но многое мы делаем за счет собственной хозяйственной деятельности, которая составляет где-то 40 процентов от общего объема работ. Наверное, мало найдется институтов, которые способны на это. В прошлом году мы заработали 130 миллионов рублей прибыли; годовой объем работ у нас 2 миллиарда 200 миллионов на 1600 сотрудников. А ведь это научно-исследовательский институт.

— ВИАМ ведь федеральное государственное унитарное предприятие?

— Да.

— Но сейчас их собираются акционировать.

— Пытаются давно. Но я доказываю, что это гибель для науки. Более того, в свое время Греф предлагал нам помощь в акционировании. Я не согласился и не согласен, потому что мы расположены в центре Москвы, и я уверен, что, как только мы акционируемся, нас скупят и просто выбросят на улицу, как уже поступили со многими институтами. Если мы государственная наука, то мы должны быть государевой организацией. Другое дело, что вокруг нас можно создать коммерческие предприятия, где наши специалисты смогут привлекать венчурный капитал и коммерциализировать свои разработки. Но сейчас я не могу их создавать, потому что законом о ФГУПах мне это фактически запрещено.

— Расскажите, что же это за технология, с которой вам удалось победить американцев?

— История длинная. Начну с того, что после окончания Московского авиационного технологического института я был направлен в ВИАМ. Одновременно с дипломом я уже подготовил кандидатскую диссертацию по модифицированию силуминов, это сплавы алюминия с кремнием, и рассчитывал работать по этой тематике, но меня неожиданно решили направить в лабораторию жаропрочных сплавов. Объяснялось это тем, что в середине 70−х годов, когда стали выпускаться двигатели четвертого поколения, обнаружились проблемы усталостной прочности лопаток турбин. Двигатели работали только по 50–40 часов, а потом лопатки ломались. И тогда было принято решение способных молодых ребят направить работать по этой теме.

Меня поразило, что мне, молодому специалисту, поручают решение сложнейшей проблемы. После анализа уже проведенных работ и литературы я пришел к выводу, что для достижения необходимой надежности лопаток необходимо изменить технологию изготовления литейной формы, в поверхностный слой которой надо ввести модификатор, позволяющий измельчить зерно поверхности охлаждаемой лопатки. Мои расчеты и исследования показали, что на эту роль подходил алюминат кобальта, который должен был синтезироваться из исходных материалов, а затем наноситься на форму при ее изготовлении. Для этого пришлось самостоятельно разработать специальную технологию.

Мы изготовили лопатки по новой технологии и отдали их на испытания. Через две недели стало ясно, что у нас таких свойств никогда не было. Я до сих пор помню этот протокол испытания. Потом я уже визуально, глядя на форму, мог определить ее качество. Потому что если форма качественная, то на ее поверхности получалась так называемая берлинская глазурь, как гжель с майоликой. Но когда я с этими результатами пришел к своему начальнику лаборатории, он мне сказал: молодой человек, вы плохо знаете теорию, не может быть, чтобы при мелкозернистой структуре материала были получены такие характеристики надежности. Дело в том, что при высоких температурах разрушение материалов в результате диффузии основных легирующих элементов идет по границе зерна. Чем меньше зерно, тем больше протяженность границ. То есть наш результат противоречил общепринятой логике вещей.

Потребовались дополнительные исследования, которые показали, что новая технология изготовления форм позволила не только уменьшить размер зерен, но и улучшить качество их границ, что существенно уменьшило диффузионную проницаемость и подвижность этих границ.

Когда все вопросы были сняты, решили этот процесс внедрить в изделие 89, которое до этого не могло пройти государственные испытания из-за отказа двигателей.

— Это о каком самолете идет речь?

— Су-24. Меня пригласил академик Архип Михайлович Люлька, генеральный конструктор ОКБ «Сатурн», которое разрабатывало для него двигатель, выслушал — и я получаю на неделю в управление фактически полцеха литейного. Когда мы все сделали и прошли испытания, двигатель впервые получил стопроцентный ресурс работы. И министр подписал приказ о том, что все моторостроительные заводы должны внедрить мой метод при литье лопаток из сплавов ЖС6У и ВЖЛ 12У. И я поехал по всем моторостроительным заводам большой советской страны внедрять этот процесс, который и сегодня используется и работает.

Но оставался еще один вопрос. Дело в том, что лопатка имеет сложную пустотелую форму. А из сопромата известно, что если мы имеем пустотелую деталь, то всегда усталостная трещина должна зарождаться на внешней поверхности. Но лопатка разрушалась всегда изнутри. Это, казалось бы, противоречило правилам сопромата. Мне удалось доказать, что основная причина в том, что внутри и снаружи лопатки формирование структуры ее материала идет разными путями из-за разницы температур внешней оболочки и более горячего внутреннего стержня литейной формы, которые я предложил выровнять. В результате резко возросла однородность макроструктуры внутри и снаружи лопатки. Эту лопатку поставили на двигатель АЛ-31Ф, который устанавливался на так называемое изделие П-42.

— Это был уже другой самолет?

— Су-27. И тогда за эту работу я получил первую Государственную премию. А докторскую диссертацию я сделал, когда уже мы от поликристаллических лопаток перешли к монокристаллическим. И я опять решал проблемы повышения усталостной прочности, которые возникают в данном случае из-за микропористости. Нужно было уменьшить поры, размер которых определяется скоростью кристаллизации. И тогда была разработана технология высокоградиентной направленной кристаллизации, при которой удалось реализовать градиент 220 градусов на сантиметр на границе твердой и жидкой фаз. А в общепринятой мировой технологии, в том числе у американцев, он был 40 градусов на сантиметр. И когда американцы анализировали движки с МиГ-29, они были поражены микроструктурой дендритной ячейки наших лопаток: расстояние между дендритами было в четыре раза меньше, чем в их лопатках. Они попросили провести сравнительные исследования на контрактной основе, на чем мы заработали пять миллионов долларов, что позволило нам создать новые установки и новые сплавы. А компания «Дженерал Электрик» дала заключение, что виамовская технология в тридцать раз эффективнее той, что используется на Западе.

Наша технология, которой нет больше нигде в Европе, позволяет отливать метровые монокристаллические лопатки. Без этой технологии невозможно сделать энергетическую установку на парогазовом цикле. Но особенно микропористость важна для лопаток, используемых в водородных двигателях. Дело в том, что атомы водорода очень активно проникают в поры и быстро там концентрируются. В результате возникают очень высокие давления, которые разрывают лопатку.

— Но ведь работы вашего института не ограничиваются лопатками для турбин…

— Если вспомнить атомный проект, то мы и им занимались. В ВИАМ приезжали академики Курчатов, Кикоин и президент Академии наук Александров, чтобы поставить перед нами задачи в интересах атомной отрасли.

— А что вы для них делали?

— Как известно, Кикоин предложил газоцентрифужный метод обогащения урана, для реализации которого требовалось, чтобы диски обогатительной установки вращались со скоростью 1300 оборотов в секунду и десятки часов безотказно. Такие диски требовали материала очень высокой прочности. Диск, сделанный из высокопрочной стали, весил столько, что никакие подшипники не выдерживали. И наш сотрудник, будущий академик, Фридляндер предложил новый алюминиевый сплав с прочностью стали. Но, конечно, потребовалось изучить, как он себя будет вести при сочетании высоких температур и скоростей. Это сплав В-96. И до сих пор все центрифуги делаются из нашего сплава. За это Фридляндер стал тогда членом-корреспондентом Академии наук, получил Ленинскую премию.

А когда встал вопрос, как делать тепловыделяющие элементы — твэлы для атомных реакторов, то ВИАМ создал уникальный материал, который до сих пор применяется во всех твэлах, — это сплав циркония с добавкой 1,5 процента ниобия. Все понимали, что в качестве трубок, где должен происходить обмен тепла, может использоваться цирконий. Но он обладает очень плохими конструкционными свойствами. И тогда наш известный ученый, профессор Киселев, отец журналиста Киселева, который работал на НТВ, создал этот сплав. И до сих пор он считается самым лучшим в мире. Киселева, наверное, могли бы много цитировать, но работа была закрытой, потом, правда, стали цитировать, когда ему разрешили выступить на Международной конференции по ядерной энергетике. Но не по этому его работу оценивали и у нас в стране, и в мире.

Могу вспомнить еще разработку теплозащиты для «Бурана». Многие институты занимались, и не было результата. Тогда по распоряжению министра обороны Устинова назначили ответственным ВИАМом. Колоссальные ресурсы вбросили, купили самые современные электронные микроскопы, технологическое оборудование. И за пять лет ВИАМ создал плитку из оксида кремния. Плитку, которая почти на 95 процентов состоит из воздуха. Ее можно положить на руку, сверху будет 1200 градусов, а на руке — 40–50. А за счет чего? За счет того, что были созданы специальные пустотелые волокна из оксида кремния. Но волокна мы получили, а прочности плитки не было. И плюс еще ее надо было защитить от влаги. Если она на 95–98 процентов из воздуха и влага туда попадет, то при перепадах температур все разлетится. Нам удалось все проблемы решить. И если у американцев до 500 плиток отошло, у нас всего десять. И когда уже разваливался Советский Союз, президент Франции Миттеран хотел купить технологию производства этих плиток. Горбачев в конечном итоге не согласился. Но мы, используя этот опыт, продолжаем работу и сейчас создали еще более высокие по теплозащите материалы на основе оксида алюминия для гиперзвуковых изделий.

Мы занимаемся даже влиянием микроорганизмов на материалы, для чего у нас имеется где-то около 50 специальных штаммов. Например, микроорганизмы могут попадать в керосин, где они развиваются. И если их не задавить, то насосы забиваются, и керосин перестает поступать в двигатель. Помните, Ан-124 упал под Иркутском? Основная причина заключалась в том, что он летел из Вьетнама, где его заправили керосином, не обработанным специальными присадками, которые бы уничтожили микроорганизмы.

— Сейчас все время говорят об истребителе пятого поколения, но отмечают при этом сложности, связанные с его двигателем.

— Такого уровня технологии находятся на грани искусства, которое требует большого опыта. Как-то я поехал обсуждать новый двигатель к академику Николаю Дмитриевичу Кузнецову, генеральному конструктору двигателей самолета Ту-160. Он показал мне чертежи лопатки нового двигателя и сказал, что великий Туполев любил присказку: что приятно для глаза, то полезно для газов. А лопатка смотрится как-то не так. И действительно, посчитали, и оказалось, что она не проходит. Такое чувство может появиться только в результате наработки гигантского опыта конструирования, разработки технологий и производства.

В советское время выпускалась где-то тысяча двигателей, и персонал заводов обладал высоким мастерством. Если же мы будем делать единицы в год, мы никогда не создадим конкурентоспособную продукцию ни по качеству, ни по стоимости. Но самое главное, что уходят люди — носители этих технологий.

Для двигателя пятого поколения ВИАМ в содружестве с институтами РАН, государственными научными центрами и моторостроительными конструкторскими бюро создал необходимый научно-технический задел как по материалам, так и по технологиям изготовления из них основных деталей, особенно горячего тракта. Эти разработки проходят стадии опробования и освоения на ОАО «НПО “Сатурн”» и ММП «Салют» для двигателя самолета ПАФА и на ОАО «Авиадвигатель» для изделия ПД-14 перспективного семейства ближне— и среднемагистральных самолетов МС-21.

Поэтому в успехе разработки двигателя пятого поколения я уверен. Если мы откажемся от его разработки и будем покупать двигатели, будем покупать материалы, тогда нет смысла и делать самолеты самим, проще их тоже покупать. Способность разрабатывать и производить собственные двигатели для всех типов самолетов всегда отличала Советский Союз.

— Но ведь на «Суперджете» двигатель не наш.

— Да, там двигатель фирмы «Снекма», хотя его производство организовано в Рыбинске. Но я могу сказать, что двигатель ПС-90А, который стоит и на Ил-96, и на Ту-204, а также новый двигатель ПС-90А2 сейчас тоже соответствуют международным требованиям. Их довели по ресурсу, их довели по экономичности. Но проблема в том, что штук не хватает. Нельзя строить по четыре самолета в год.

Китай подходит к сотрудничеству с иностранными фирмами гораздо рациональнее, чем мы. Скажем, он разрабатывает самолет АРЖ-21, аналог «Сухого Суперджет». У них целевая установка — произвести к 2015 году 500 самолетов. Три миллиарда вкладывает в разработку государство. Три миллиарда вкладывают китайские национальные перевозчики. Китайское государство нашло аргументы, чтобы убедить их. Я не слышал, чтобы наши национальные перевозчики вкладывались в нашу авиационную промышленность. И три миллиарда вкладывает компания «Дженерал Электрик». У китайцев уже имеется 216 твердых заказов. И они уже делают в среднем по 40 самолетов в год, в Шанхае. Они создали коммерческую структуру типа нашей ОАК, которая производит и продает самолеты. Также действуют известные в мире фирмы «Боинг» и «Аэрбас», которые приобретают и используют научно-технические разработки НАСА. Наша Объединeнная авиастроительная корпорация также должна привлекать отечественные разработки и ресурсы для производства авиационной техники в России. А пока ОАК пытается взять бюджетные деньги, которые надо было бы потратить на науку, и на себя их примеряет. Задача коммерческой структуры — завоевывать рынки. Задача науки — создавать новые научные и технические решения, которые позволят улучшить качество и конкурентоспособность. К сожалению, у нас эта цепочка разрушена.