Последний русский классик

Самый популярный современный русский писатель — Борис Акунин (Григорий Чхартишвили). Пора рассмотреть этот феномен по возможно-сти беспристрастно, без намерения отчаянно пиарить или столь же отчаянно ниспровергать. В последнее время в звездах-однодневках недостатка нет, но слава Акунина прочна, ему прощают и полуудачи (какими оказались два
тома «Любовников смерти»), его экранизируют Адабашьян, Меньшиков и Верхувен, его переводят, скоро о нем будут писать диссертации. Странным образом это не раздражает даже коллег — некоторые и пытаются к нему прикопаться, да тщетно. Причины такой всеобщей любви, на мой взгляд, двояки: во-первых, Акунин в самом деле работает честно, на хорошем профессиональном уровне, без явных ляпов. Во-вторых, он сам филолог и потому ни на что особенное не претендует: чтиво, господа, чтиво. В меру сил учащее добру. На место в Пантеоне не посягаем-с.

Между тем акунинский успех (как в свое время и пелевинский) дав-но перешагнул масштабы обычной «раскрутки»: чтиво — это все-таки Маринина, при всей ее изобретательности по части плетения фабул. Некоторые марининские романы — например, «Иллюзия греха»,— вполне могли бы стать настоящей литературой, случись автору чуть получше их написать; и все-таки Акунин, лежащий на одних прилавках с Донцовой, Поляковой, Марининой, Ворониным, Сорокиным (и даже Диной Рубиной!), классом выше. Это стало особенно ясно после его последнего, очень интересного романа «Внеклассное чтение» — инте-ресного главным образом не для обывателя (хотя книжка вполне увле-кательна), но для исследователя.

Когда-то молодой критик Лев Данилкин, гонясь за эффектною фра-зой (вечное слабое место сотрудников периодики), заметил, что Акунин обходится с текстами русской, да и мировой классики, как потрошите-ли-вивисекторы из его собственных романов: вскрывает, кромсает, препарирует, пришивает голову Федора Михайловича к бороде Льва Николаевича… Мне думается, миссия Акунина серьезнее: такой писа-тель должен был появиться, и именно из филологической среды,— просто потому, что пресловутая русская классика, главное наше насле-дие, по-настоящему у нас не освоена. Акунин — первый, для кого пра-дедово наследство не мертвый груз, но основной капитал (оборотный у него свой, слава тебе Господи). Современники были близоруки, не знали, что со всем этим богатством делать: почитаешь, что писали о Достоевском в первый год после выхода «Бесов», и поймешь, что наша-то критика еще вегетарианская. Шедевры отечественной словесности вечно трактовались то с эстетических (или просто эстетских), то с край-них политических позиций: были радикально-коммунистические и оголтело-либеральные прочтения,— не было лишь попытки понять писателя и усвоить его уроки, выучить его язык, понять его нравствен-ную проповедь. Никогда не забуду одного читательского письма в «Лит-газету» (или в «Литературу в школе»?— был, представьте, и такой журнал): вот мы все говорим — абстрактный гуманизм, социалистиче-ский гуманизм, либеральный гуманизм… А существует ли просто гума-низм?

Творчество Акунина — первая в русской литературе попытка рас-смотреть наше главное национальное достояние (каковым, без сомне-ния, является культура — нефть-то рано или поздно кончится) без грубой социологизации, без перетягивания классика на ту или другую сторону; все, что он делает,— не столько литература, сколько занима-тельное литературоведение, то есть в полном смысле внеклассное чтение. Самое любопытное, что был у Акунина и предшественник, точнее — предшественница. Сейчас, сейчас… напустим туману, устроим тайну, потянем паузу… Литературоведение ведь — увлекательнейшая, детективная наука, особенно в части атрибутирования анонимных текстов. Я сам был свидетелем одной удивительной истории, о которой не премину написать детектив: мой приятель безумно влюбился в де-вушку, активно публиковавшуюся в Интернете, влюбился заочно, не видя, по стихам. Стихи и в самом деле были чудо как хороши, но де-вушка, с которой он наконец встретился, оказалась невыносимо пре-тенциозна и вульгарна. Светлый образ не просто рассеялся — он рух-нул, капитально придавив приятеля; из чистого сострадания я взялся распутывать это тяжелое дело и без всякого компьютерного анализа с легкостью установил, что под именем его возлюбленной (никакого отношения к литературе не имевшей) писали три застенчивых поэта, совершенно разных. Тексты, которые ему нравились больше всего, в самом деле были написаны одним автором (о, вещее сердце влюбленно-го!), и тут бы и соединиться двум сердцам, кабы отысканный автор не оказался мужчиной. В общем, из огня да в полымя,— история, по-моему, вполне детективная.

Так вот, сыграем в детектив: прямая предшественница у Акунина действительно была. Дама скрытная, таинственная, главные свои сочи-нения написавшая в стол и серьезную литературную славу завоевавшая только к семидесяти годам. Еврейка. Филолог по образованию, форма-листка, ученица Тынянова. Книга, из которой вырос весь Акунин (и которую Акунин скорее всего не читал), написана была ради куска хлеба в конце двадцатых и называлась «Агентство Пинкертона». Такое занимательное литературоведение, с поиском ответов на филологиче-ские загадки. Не угадали? Ну… раз… два… три! Лидия Гинзбург, естест-венно. Она первой смекнула, что детективный жанр — лучшее средство для реального освоения теории и истории литературы: во-первых, в этой области тайн полно, а во-вторых, литература всего нужнее моло-дым. И Акунин благороднейшим образом — и очень, кстати, деликатно — препарирует для них основные коллизии русской и мировой класси-ки, пробуждая реальный интерес к великим образцам. Во всяком слу-чае, пьесы его — «Чайка» и «Гамлет», предлагающие нетрадиционную разгадку двух мрачных сюжетов,— никакой функции, кроме чисто культуртрегерской, не несут.

Все книги Акунина — это занимательное литературоведение, отве-чающее, однако, на действительно серьезные вопросы: чем был рус-ский Серебряный век — вакханалией пошлости или пиршеством гениев? Что такое русский утопизм, он же космизм (которому так досталось в «пелагианском» цикле): бред провинциальных городских сумасшедших или прорыв в двадцать первый век? И наконец, любимый и главный акунинский вопрос, которым задаются герой и автор на протяжении всего фандоринского цикла: отчего порядочные люди в России всегда оппозиционеры, а подонки всегда государственники? Нужно было про-жить русские девяностые годы, прожить их тут, на Родине, чтобы вы-править наконец двухсотлетний перекос общественного сознания: такое положение неправильно в корне. Да-с, неправильно. И пока оно будет длиться, покуда остроумные и талантливые Бриллинги и Пожарские будут служить дьяволу, а не Отечеству,— не будет в России и намека на стабильность и счастье…

Эта роковая трещина проходит через все двести лет сознательной русской истории — сознательной, ибо только в последние два века было кому сознавать. Появился класс, способный рефлексировать, ничем другим, по существу, не занятый; и именно этот класс — образо-ванных, талантливых и совестливых — разрушал свою теплицу, пока не разломал ее до основанья. А затем — вымерз, вымер; поэтому Акунину и неинтересно писать о дне сегодняшнем. Его Николас Фандорин, даль-ний потомок главного протагониста,— гость из Англии: в современной России Акунин себе героя не находит. Сплошное оборотничество.

Вот этот перекос и есть сквозная, наиболее болезненная акунинская тема: отчего как приличный малый — так непременно заговорщик, как красивая женщина — так всегда террористка, как слуга царю и отец солдатам — так почти наверняка тупица? Обратим внимание и на то, что его Эраст Фандорин (вот почему никому пока и не удавалась вполне ни экранная, ни сценическая версия акунинских сочинений) — дюжин-ный честный малый, раскрывающий большинство преступлений не столько игрою изощренного ума, сколько дуриком, счастливым случаем. Да, он физически бодр и крепок; да, он соображает и действует чуть быстрей среднестатистического городового. Но побеждает он именно простотою и честностью, последовательностью, готовностью идти до конца: это еще одна акунинская idée fixe. Кроме последовательности, правды нет; и упорный злодей («Хрен тебе с горчицей чистосердеч-ное!») симпатичней ему, чем двойной игрок.

Вот тут мы подбираемся к главному и мучительному: Акунин ведь, разоблачая злодеев, разоблачает прежде всего себя, и книги его доста-точно откровенны. Это не только анализ русской литературы, не только популярная филология, но и достаточно беспощадный самоанализ; Чхартишвили ищет в себе, конечно, не убийцу,— но первопричину русских бед и местных кризисов. И находит эту причину. Речь идет о знаменитом местном оборотничестве — о том, что большинство россий-ских жителей (в силу переменчивой отечественной истории, или забо-лоченности почв, или недостаточной активности русской православной Церкви) не имеют в себе никакого нравственного стержня. Не страна, а сплошное болото. Никому верить нельзя.

Вероятно, Акунин очень часто разочаровывался в людях. Положи-тельно, вся его жизнь состояла из таких обманок,— если вся его проза посвящена именно срыванию всех и всяческих масок, постоянному превращению обаятельнейших и надежнейших как будто персонажей в отъявленных мерзавцев. Не случайно последний роман нашего автора — точная калька с «Выбора Софи» Уильяма Стайрона, что и оговорено в первой же главе для тех, кто понимает. У нас этот лучший американ-ский роман семидесятых годов знают в основном по хорошему фильму Алана Пакулы и в самом деле полагают, что история, рассказанная Стайроном,— о том, как в концлагере полячка Софи вынуждена была выбирать между сыном и дочерью, то есть принять условия Абсолютно-го Зла и сыграть в навязанную им игру. Но роман-то не только и даже не столько об этом: как и все романы Стайрона, строится он на посте-пенном срывании покровов. Сначала история рассказывается так, потом вот этак, потом еще как-то,— и лишь после десятой версии мы доскре-баемся до страшной сути; потому что правда всегда чудовищна. Таким видится мир депрессивному писателю Стайрону, склонному к запоям.

Акунин к запоям не склонен. Он просто долго тут жил и потому по-нимает: в современном (да и не только современном) местном человеке ни до какой утешительной правды не доскребешься. Срываешь один покров, другой, третий… а там пустота, предельный цинизм и забвение всех заповедей. В сущности, «Внеклассное чтение» — это и есть хрони-ка постепенного разочарования героя во всех без исключения людях, которые его окружают: с ними нельзя сыграть НИ В КАКУЮ игру. Один мухлеж да передергиванье, да честная мина. Даже Deus ex machina в финале последнего романа вылезает вовсе не из той machina, из кото-рой его ждал наивный Николас,— и выглядит он, признаться, не лучше прочих персонажей, просто совесть внезапно проснулась минут на пять… Даже в прелестной пятнадцатилетней девушке, ради спасения которой все и заверте, такие черти водятся, что только держись; не случайно, кстати, у Акунина женское начало почти всегда враждебно и порядочности, и здравому смыслу. Женщина у него — воплощение изменчивости, чтобы не сказать измены; идеальную возлюбленную Фандорина угробили в первом же романе, дабы хоть она осталась чис-та, для символа. Все же прочие — от леди Эстер до кровожадной Жанны — несут кристаллическому, структурированному мужскому миру смерть и разрушение: у этих-то уж точно ничего святого нет. Впрочем, и муж-чины хороши — в «Коронации» и «Смерти Ахиллеса» приличным чело-веком, страх сказать, один Фандорин и выглядит. Оттого и империя погибла, что никто не держит слова и любой готов обернуться чудови-щем.

Акунин, думается мне, потому и пишет в основном исторические ро-маны, что ни одна из русских национальных коллизий до сих пор не преодолена. Вот когда история сойдет с мертвой точки — тогда и можно будет писать о современности. Но пока мы топчемся на месте, доводя до полного уже абсурда оппозицию условного западничества и столь же условного славянофильства; стороны давно уравнялись в глупости и мерзости, а все ерепенятся. Местный диссидент по-прежнему считается святым и знай себе позирует перед зеркалом в тунике, повторяя: «О, Я!». Местный государственник просто-таки обречен стать тупым солда-фоном и становится им на глазах, откуда что берется,— даже если пришел во власть вполне приличным человеком. Любое благое начина-ние оборачивается грандиозной аферой с той же неизбежностью, с какой банкиры во «Внеклассном чтении» становятся нелюдями, только рубль покажи. И противостоять этой повальной сверхтекучести способ-ны только дети — настоящий ребенок Митя да вечный ребенок Николас, все еще во что-то такое верящий.

Разумеется, Акунин часто повторяется. Нет слов, его сочинения не-равноценны — как и положено приличному писателю, он сегодня не в голосе, а завтра в голосе. Акунинский анализ русской классики часто поверхностен — вместо нормального литературоведения, отыскания связей и параллелей, он иногда занят обычным подмигиванием просве-щенному читателю. Наконец, язык его прозы в достаточной степени стерт — претензия практически к любому современному писателю; блестящими стилистами у нас называют обычно тех, кто пишет грамот-но. Заметим, что блестящие стилисты, если уж на то пошло,— это Замя-тин и Ремизов, а никак не Татьяна Толстая или Дуня Смирнова; стиль Акунина хорош, не более, а цитатные игры вполне раскусываемы начи-танным старшеклассником. Не стилизаторством и не эрудицией ценен Акунин, а стремлением додумать и договорить до конца то, от чего русская литература прячется. Большинство здешних людей непорядоч-ны, честная коммерция исключена, а престижным и благородным счита-ется ненавидеть свою страну, действуя по принципу «Чем хуже, тем лучше». Восемьдесят лет нам лгали одни, десять лет — другие, и лгали с такою бессовестностью, что десять стоили восьмидесяти; Акунин — первый, кто попробовал разморозить русскую классику, на девяносто лет замороженную советскими и антисоветскими толкованиями. Остает-ся честно признать, что с 1917 года классическую традицию никто продолжать не пытался.

Конечно, Фандорин никакой не сыщик. Настоящий сыщик — Аку-нин. Это он ищет в безднах русской истории ответы на ее роковые вопросы; Сергей Аверинцев заметил недавно, что все ответы, данные XX веком, скомпрометированы,— но ни один вопрос не снят. Чтобы к ним хотя бы приблизиться, надо вернуться туда — в конец позапрошло-го столетия, в восьмидесятые-девяностые. Когда местная интеллиген-ция, выступая от имени Абсолютной Истины (как и сегодняшние хорошо оплачиваемые защитники свобод и прав), своротила Россию с пути и в конечном итоге едва не погубила…

Но — не погубила. Залог тому — существование в сегодняшней Рос-сии прекрасного писателя с грузинской фамилией, японским псевдони-мом и уютной британской ментальностью.

Дмитрий Быков
2002 год