Тут намедни меня умудрились записать в ряды исторических альтернативистов (коим я по недостатку специальных знаний и по общей направленности своей роюще-изыскательской деятельности ни в коем разе не являюсь).

Цитата:

chispa1707
Именно такие посты по мнению нынешних руководителей сайта являются НАУЧНЫМИ.
И впереди планеты всей (в смысле, разного рода альтернативщиков) - В. Илюшенко!

Судя по авторам последних постов, реальные альтернативщики пачкать руки не хотят.
Хоть одна хорошая новость.

Товарищ chispa1707! Почитайте добротную историческую альтернативистику - может, осознаете крайне низкий уровень вашей и не только вашей НХ-альтернативистики.

ВОСТОЧНЫЙ ЭРАНВЕЖ. РОЖДЕНИЕ ГЕРОЯ.

Сдвиг хронологии, наметившийся в последнее десятилетие, дает возможность предположить (если не с уверенностью определить), какие события служат своеобразным спусковым крючком для формирования скифского мира, да и вообще кочевого мира Великой Степи.

В самом деле, если Аржан I соответствует развитому подгорнову, датируется концом девятого века до нашей эры и содержит всю “скифскую триаду” (характерные для культур скифского мира наборы вооружения, конской узды, и вещи, оформленные в “зверином стиле”) в уже сложившемся виде, это время можно принять за terminus ante quem этого процесса. К “скифской триаде” можно в данном случае добавить “царский” курган, как непременный элемент любой культуры скифского мира. Кроме того, именно к этому времени относится окончательное сложение архитектурного канона тагара. Эти сложившиеся каноны скифского искусства – “локальный” архитектурный для Минусы и “глобальный” стилистический для всей скифской торевтики – позволяют утверждать, что к этому времени сформировалась и характерная для скифов идеология.

На эти процессы нужно время. Изучение погребальных памятников Минусы показывает, что классическому подгорнову предшествует этап очень раннего, архаичного тагара (баиновский этап М. П. Грязнова). Споры о правомерности выделения его на основании тех или иных сочетаний артефактов, не отменяют самого факта его существования. Во всяком случае, он отчетливо просматривается в погребальной архитектуре (архаический стиль, по крайней мере, его ранний период).

Сколько отвести времени на этот процесс формирования? Не следует забывать о том, что эти изменения происходят не сами по себе. Это своеобразные маркеры возникновения целого мира, обладающего собственной культурной парадигмой, отличной от других психологией его носителей, своей системой ценностей и специфическим способом производства материальных благ. Не надо забывать, что возникает он не путем колонизации, переноса на новую территорию сложившихся культурных систем, а в результате преображения, палингенезиса старого мира. Исторические аналогии – преобразование Восточной Римской империи в Византийскую, переход от европейского средневековья к Новому времени, показывают, что не менее века-двух. Должно смениться, по крайней мере, несколько поколений.

Таким образом, мы попадаем на рубеж тысячелетий. Что же произошло в мире восточноиндоевропейских племен Центральной Азии в этот момент? Масштабность последующего культурного сдвига дает надежду, что эти события окажутся как-то отражены в исторических источниках даже в столь раннюю эпоху.

Для ответа на этот вопрос попытаемся сначала понять сам процесс, проанализировав, чем отличаются его начальные и конечные точки не по набору артефактов и типам погребальных сооружений, а по более общим параметрам – идеологии, социопсихологии, хозяйственно-культурному типу. Благо, фактов на этот счет – тьма-тьмущая.

В чем главное отличие степняка эпохи поздней бронзы от архаического скифа? Первый – просто скотовод (пусть и весьма мобильный), второй – кочевник. Первый – колесничий, второй – всадник. И, все же, это только следствия. Суть в другом. Для первого мир – это мир. Для второго мир – это война.

Степь – огромное пространство свободы и незащищенности, поэтому ее жители всегда умели держать оружие в руках. В эпоху Великой Колонизации, в IV-III тысячелетиях до нашей эры, это не столь заметно, благо свободной земли было много, а военное превосходство продвигающихся к востоку групп восточноиндоевропейских скотоводов над аборигенами – подавляющим. Однако, уже к финалу средней бронзы, а, тем более, в срубно-андроновскую эпоху, ситуация в корне меняется. Свободных территорий уже нет, экстенсивная скотоводческая экономика стимулирует конфликты, связанные с переделом земли. Четко оформляется социальный слой колесничных бойцов, своеобразная протоаристократия. Формируется специфическая идеология этого слоя. В нем возникает прослойка мобильной элиты – воинов, не связанных жестко с определенной группой населения, свободных искателей приключений. К концу эпохи разворачивается беспрецедентная экспансия в Среднюю Азию, Иран, долину Инда. В иньском Китае также ощущается давление с запада.

И все же есть одно коренное отличие этой эпохи от последующей. В эпоху поздней бронзы арийские племена именно расселяются. Военное превосходство служит инструментом, обеспечивающим захват и последующую колонизацию новых земель. Принимая участие в военных действиях при захвате территории, основная масса населения, как только контроль над ней полностью обеспечен, начинает заниматься привычным производительным трудом – пасти стада, обрабатывать землю, обустраиваться, одним словом. Естественно, возникает множество разнообразных контактов с аборигенами, они как-то инкорпорируются в новое общество и, в конце концов, как правило, сливаются с пришельцами в один народ.

Именно в этом плане эпоха архаических скифов резко отличается от всех предыдущих. Скифам военное превосходство нужно не для захвата новых земель с последующей колонизацией. У них война превращается в главный элемент экономики. Военная добыча играет крайне существенную, а временами и основную роль в обеспечении общества материальными благами. Достойно скифу приобретать богатство не потом, а кровью. Из трудов приемлемым (но не престижным) является только пастушество, своеобразное администрирование над братьями нашими меньшими. Необходимую тяжелую работу, в том числе и земледельческий труд выполняют покоренные или захваченные во время военных кампаний иноплеменники, чей социальный статус практически равен нулю. Навыки управления животными переносятся на покоренные племена на захваченной территории. Скифы – хозяева, администраторы, пастыри, не только клеймящие и стригущие, но и по необходимости бестрепетно режущие пасомых.

Но это – на захваченной территории, причем в том же степном мире. Только здесь скифы стремятся к экспансии, в том смысле, в котором мы употребляем это слово. Именно тут конфликты между господствующими племенами – своеобразные конфликты из-за пастбищ и скота, в который, помимо животных, входит еще и покоренное население. Подобный подход отнюдь не эксклюзивен в истории и, как представляется, был свойственен и ариям эпохи поздней бронзы, может быть, только жесткости было поменьше. И их поход на юг – это то же движение в поисках более богатых пастбищ за пределами Великой степи. Вот только для скифа остальной мир – не пастбище. Это – охотничьи угодья.

Скифы – не колонизаторы и этим они принципиально отличаются. Даже для иранских ариев – персов и мидян, старавшихся не смешиваться с подчиненными народами, они были паствой, чтобы стричь и резать которую, надо ее охранять и ею управлять. А скиф в отношении к оседлоземледельческим цивилизациям – не пастырь, а вольный траппер. Его набег на них – это увлекательная охота, а население их – дичь. В частности, этим отношением определяется и жуткий ужас, который скифские набеги вызывали на Ближнем Востоке, и беспрецедентный для свято чтивших договоры иранцев поступок Киаксара, предательством вырезавшего всех скифских вождей. С ними просто нельзя было договориться. Какой договор может быть между дичью и охотником?

Скифское вооружение, военная тактика, наконец, само кочевничество всецело определяются этой задачей охоты. Скиф быстр и неуязвим. На тревоживших ранее своими набегами земледельческие цивилизации варваров – гутиев, луллубеев, касков, ливийцев и т. д. можно было организовать ответную карательную экспедицию. Скиф пришел и ушел – ищи ветра в поле, кочевье без постоянного местопребывания за две тысячи километров от границы!

Колесницы отходят в прошлое, как инструмент, не соответствующий новым задачам. Вряд ли для того, чтобы сесть на коня верхом, нужно больше ума, чем для того, чтобы запрячь его в колесницу. Тем более, что пасти коней, в отличие от другого скота, пешим практически невозможно. И то, и другое было известно степнякам еще в эпоху Великой Колонизации. Колесница – тяжелый танк древности – была оптимизирована под локальные сражения во времена экспансии ариев эпохи поздней бронзы. Всадничество, по аналогии скорее сопоставимое то ли с Luftwaffe, то ли с москитным флотом, стало незаменимым при набегах скифской эпохи. Попробуйте быстро пересечь на колесницах пустыню Гоби и вернуться назад!

Кочевничество, отсутствие постоянных поселений делают скифов неуязвимыми для ответного удара. Наступательная война против скифов бессмысленна. Любой мощный военный кулак, собранный против скифов, бьет в пустоту. Их не за что взять. Остается только сидеть и ждать в обороне. Ценность кочевничества не в большем количестве произведенного продукта, а, прежде всего, в том, что оно обеспечивает неуязвимость и военную инициативу.

Изменения в идеологии идут в том же направлении. Раннескифская эпоха – абсолютный героический мир. Как и любой такой мир, это мир человекобогов. Об этом наглядно свидетельствует то, что все монументальные средства, разработанные в степи в культовых и ритуальных целях в эпоху бронзы – курганы, каменные стелы, мегалитические ограды – теперь используются для возвеличения памяти павших героев. Вместо окуневской стелы – оленный камень, вместо кургана-храма – курган-мемориал. Мандалы андроновских и карасукских сосудов уходят в прошлое. Эстетические поиски степняков сосредотачиваются на украшении предметов вооружения и знаках отличия.

Символика звериного стиля великолепно отражает эпоху. Предлагаемая версия возникновения скифского идеологического и культурного комплекса позволяет, наконец-то, вместо академичного, но абсолютно безликого “кошачий хищник”, назвать Существо его Именем. Барс. Большой Белоснежный Кот, надмирный охотник, абсолютный Властелин Высот, сияющих горных вершин, откуда до Запредельного Синего Неба рукой подать. Архетипичность этого образа растолковывать не надо – здесь не детский сад. Другое дело, с какими именно представлениями он мог соотноситься в мире восточноиранских кочевников. Приуроченность изображений барса к “статусным” погребениям скифского мира дает возможность определить, символом какой Сущности он мог являться. Фарн. Харизма, Небесный Мандат, божественная благодать, ниспосылаемая всем, кто предназначен править, “вязать и разрешать” в Земной Юдоли. Позже, за тысячи километров от домена скифского мира – Центральной Азии – в местах, где подпавшие под власть или обаяние скифов аборигены до этого и слыхом не слыхали ни о каких барсах, туманный полулегендарный образ Горнего Белого Кота будет заменен привычными им медведями, волками, леопардами. Но суть его, как кажется, останется той же.

С оленем все не менее интересно. Сама распространенность символа оленя, как в изображениях на архитектурных сооружениях, так и в скифской торевтике, связана с великолепием, яростью, упорством, бесстрашием и безоглядностью поединков самцов-оленей во время гона (Впервые на это в частной беседе обратил мое внимание И. Грачев). Иначе говоря, я полагаю, что скифский олень – вовсе не тотем. Тотем – принадлежность, образ социальной самоидентификации рода, клана, на худой конец – племени, но уж никак не всего колоссального культурного макроорганизма, которым, без сомнения, является кочевой мир евразийских степей в скифскую эпоху. Здесь речь может идти именно и только о фундаментальном для скифской культуры архетипическом образе, олицетворяющем метафизическую сущность или существо, entium. Скифский олень – символ поединщика, бойца. И, полагаю, что не просто – так себе – бойца, а бойца, одержимого боевым безумием, неистового бойца, берсерка, если угодно. Ключевые культурные термины здесь – латинское furor и германское wut – сиречь бешенство. Наиболее законченный образ, абсолютная метафора подобного боевого неистовства – Вотан/Один со своими эйнхериями, навсегда ставший в европейской цивилизации олицетворением варварского героического мира. Мира, ворвавшегося в Европу с дробным топотом копыт скифских коней. И пока скифы в Центральной Азии изготавливались к своему фантастическому Первому Броску на Запад, “одноглазый старый охотник на опушке германских лесов смеялся и седлал Слейпнира” (К.-Г. Юнг).

Возникновение нового культурного мира неизбежно сопровождается реструктуризацией всех социальных отношений, в особенности, крупных социальных единиц – племен. В поход уходит не племя, а отдельные люди, в крайнем случае – кланы. Связи боевого братства крепнут, ослабляя родственные. Кроме того, подобные времена – настоящее раздолье для "людей длинной воли", степных self made man'ов, самостоятельно определяющих свое место в мире и умеющих бороться за это место. Возникает сложный конгломерат из остатков старых и ростков новых отношений.

Безусловно, такая резкая трансформация степного культурного мира не была беспредпосылочной. К концу эпохи бронзы все элементы культуры – от идеологии и образа жизни до транспортных средств и вооружения – были готовы к тому, чтобы, реорганизовавшись, образовать новую социокультурную парадигму. И все-таки этот мир, вполне самодостаточный, нуждался в определенной встряске для перехода в новое качество. Мы возвращаемся к поставленному вопросу. Какие события могли послужить толчком для формирования скифского мира?

“Удлинение” хронологии дает возможность почти безошибочного ответа на этот вопрос. Повивальными бабками этого brave new world’а были чжоуские князья.

В данном случае вопрос о дате штурма Аньяна – конец XII или конец XI века до нашей эры – не имеет принципиального значения. Большинство ученых предпочитает позднюю дату, но даже принятие более ранней практически ничего не меняет. В любом случае, это однозначно ложится в область хронологических значений той точки отсчета формирования скифского мира, которую мы себе наметили умозрительными спекуляциями на исторических аналогиях.