Вот на заметку : [eurovestnik.ru]


VІI. Отцы овернейские во Франции

1803 год, №2


По сим именем уже давно известен был в Европе древний союз некоторых семейств в Овернейской провинции: многие считали его мистическим, и не только говорили, но даже и писали о таинствах отцов овернейских. Один из новых французских путешественников говорит о них следующее:

«Между земледельцами департамента Пюи де-Дом издавна некоторые семейства славятся добродетелью и простотой нравов своих. Их называют Пинонами, Периу и Гелями. Пиноны кажутся древнейшими; уже в 14 веке было известно их имя. Любовь к добродетели, тишине и трудам служит единственной связью сего общества или семейства. Оно живет в особенном селении, разделенном на четыре поколения; каждое имеет своего начальника. из которых выбирается глава всей деревни или мастер. Сии четыре старейшины образуют совет, имеющий полную, неограниченную власть: они правят как отцы, решат все дела, и никогда еще не употребляли во зло сей власти; их любят, уважают и слепо им повинуются.

Пиноны владеют всеми землями вокруг деревни своей, ни в чем не делятся между собой и живут в счастливой посредственности; обедают за одним столом, едят умеренно и веселятся благопристойно. Роскошь им совсем неизвестна. Великий мастер их одевается так же, как и простой земледелец. Редко они соединяются браком с чужими — и должны быть за то исключены из общества: в таком случае, при отпуске, дают мужчине 500, а женщине 200 ливров. Пиноны любят кровь свою и боятся смешения; однако брак дозволяется у них только между внучатными.

В домах их все чисто и просто. Одна женщина, избираемая старейшинами, обязана смотреть за детьми селения, другая иметь попечение о больных и стариках. Мудрость удалила от них все причины зависти и гордости: жене мастера поручаются всегда самые низкие должности. Между ими нет ни фанатизма, ни ссор, ни лукавства: видно одно сердечное братство, искренняя любовь, охотное гостеприимство. Нравственная непорочность, душевная веселость, миролюбие, цветущее здоровье, сия естественная награда добродетели: вот картина Пинонов! Никто более их не любит отечества, законной справедливости и свободы. Изображение сих людей было бы несовершенно, если бы я не примолвил, что они совсем не имеют честолюбия. Несколько раз общественная доверенность предлагала им важные чины и места в государстве и они указывают на свои хижины, поля — на детей своих, и говорят: чего нам более?»



Похоже, что - отцы от потопа, живущие по типу Ноя или Авраама, ушедшие, как уходят животные от катастроф.. - мистически.


А вот - т.н. наги, те кто потопные - но разок.

VІ. Путешествие российского капитана Биллинга
[eurovestnik.ru]

1802 год, №7

Евровестник Карамзина


Савер подобно описывает род жизни и нравы жителей Чукотского Носа, и полагает число их до 6000. Они живут в землянках, освещая их рыбьим горящим жиром, от которого бывает несносной дух. Морские волны приносят им лес. Они всегда ходят нагие. Примечание. Достойная черта их нравов есть обычай меняться женами в знак дружбы. Мужья и гостям охотно уступают права свои; но если жены будут недовольны их учтивостью и ласками, то жизнь гостей в опасности!


К теме за что съели Кука [edgeway.ru]


И невежественные, тех кого постоянно тресёт:

IV. Письмо молодого француза из Неаполя

1802 год, №13

[eurovestnik.ru]


Путешественник с удивлением встречает в Неаполе множество праздных людей, которые на всех улицах представляют разительное зрелище наготы и бедности. Ни в каком другом европейском городе не видал я такого многолюдства и такой ужасной нищеты. Вообразите кучу муравьев: вот единственное подобие, дающее о том идею! Неаполь вдвое менее Парижа, но жителей в нем почти столько же. Нельзя без горестного чувства видеть полунагих людей среди предметов роскоши и великолепия, под яснейшим небом Европы и на земле обогащенной всякими плодами. Здесь-то человечество является на последней степени возможного унижения! Первое чувство всякого доброго сердца есть сожалеть о сих несчастных; но когда вообразишь, что причиною того неизъяснимая их леность, небрежение, мотовство и другие пороки; что они некоторым образом хвалятся своею праздностью и не хотят слышать о работе, которая могла бы вывести их из нищеты; что они всегда были гнусными орудиями страстей, и никогда не отказываются служить злобе кинжалами своими за несколько червонцев; что они при Шампионе хотели быть якобинцами, а по возвращении короля роялистами, единственно для того, чтобы грабить, убивать, пить кровь человеческую: тогда рассудок противится сердцу осуждая его сожаление о людях, которые бедны не от злосчастия, но от пороков. Бесчисленные злодейства их кажутся невероятными, убийство есть для них величайшее удовольствие. Дворяне, священники, монахи, купцы и французские эмигранты, были их жертвами, когда Шампион шел к Неаполю и когда кардинал Руффо вступил в сей город. Самые миролюбивые граждане, не бравшие никакого участия в делах, должны были, видя их неистовство, соединиться с революционистами и желать, чтобы французы скорее заняли Неаполь. Самый принц Молитерно, избранный ими в начальники, ужаснулся их свирепости и передался к французам. Они кричали, что Мак и Пиньятели изменники; хотели умертвить их, сражались за короля, и в то же самое время разграбили дворец.

Всякая постоянная работа кажется лацарониям несносною; они бывают только гребцами и нанимаются носить факелы, письма, плоды, разные легкие вещи; и на то употребляют единственно малую часть дня. Довольствуясь обыкновенно немногим, лацарони делаются неумеренными, когда по случаю имеют в кошельке несколько талеров, и пока есть деньги, ни в чем себе не отказывают; а издержав все, опять терпят голод и питаются одним супом, который варится в здешних монастырях для тунеядцев. Когда воровство или смертоубийство доставляет им некоторого рода изобилие, тогда они целый день лежат на одном месте, смотрят на людей, едят мороженое или скачут по городу в наемном экипаже: вообразите себе нищего, гордо сидящего в прекрасной раззолоченной коляске; вообразите его черное, арабское лицо и (вместо платья) лоскутья, развеваемые ветром! Лацарони по большой части не имеют никакого пристанища, бродят по городу и спят, где случится: на улице, на дворе, под колоннадами. Во время зимы, то есть в течение нескольких дождливых дней, они укрываются в пещерах Капо-ди-Монте и теснятся как овцы в хлеве. Праздность есть для них этакое наслаждение, что они не возьмут за нее никакого богатства. Климат, плодородие земли, множество зелени, рыбы, и дешевизна съестных припасов делают жизнь такого роду возможною. Здесь умеренный человек может быть сыт на 8 или на 10 копеек в день.

Монтескье замечает, что сии бедные люди, терпящие во всем недостаток, дрожат от страха при малейшем извержении Везувия. В самом деле они тогда как сумасшедшие бегают по улицам, надевают себе петлю на шею, осыпают голову пеплом и разными набожными процессиями стараются отвратить бедствие, которым угрожает им вулкан. Сии молитвы в настоящей опасности дают идею об их религии, состоящей в одних обрядах. Они украли, убили человека, и бегут к обедне успокоить совесть свою. Известно, какую веру имели некогда лацарони к святому Януарию; но теперь церковь его пуста, и святой Антоний, как счастливый совместник, заступил место несчастного Януария. Желаете ли знать причину? Весь Неаполь вам скажет ее. Вы знаете, что всякий год застылая кровь св. Януария чудесным образом обращалась в жидкость. Лацарони надеялись, что он из ненависти к французам не сделает сего чуда во все то время, пока они будут в Неаполе. Но Шампионе велел — и кровь потекла ручьем. Сверх того Януарий дозволил французам нарядить себя в республиканский шарф. Лацарони, оскорбленные якобинством его, требовали суда — король велел исследовать дело — открылась истина — Януария разжаловали, и сан его торжественно отдали Антонию. — Но сей суеверный и легкомысленный народ всегда противился введению инквизиции: пусть другие изъяснят такой феномен!

Не знаю, как может политика двора терпеть явных злодеев. Мазаниеллова история доказала, сколь опасен может быть для правления многочисленный род людей безумных и дерзких! Сей пьяный рыбак царствовал в Неаполе, имея в сих повелениях 150,000 людей, которые соорудили ему трон на городской площади; с трона он спешил в кабак, а оттуда на кафедру, говорить безумные речи народу! Злоба и мстительность таятся ныне в сердце неаполитанцев: что если они вздумают употребить в орудие свирепых лацарони?

Несправедливо будет по сему роду людей судить о неаполитанцах; однако можно сказать, что они вообще погружены в варварское невежество. Есть провинции, в которых весьма немногие умеют читать и писать. Неаполь может хвалиться только музыкантами, живописцами и ваятелями, но не имеет ни одного человека славного знаниями в политике, государственной экономии и науке правления. Если исключить маркиза Галло, который теперь послом во Франции, и кавалера Митру, который трактовал о мире во Флоренции, то здесь трудно найти человека способного к важным делам государственным и воинским должностям. Лучшие генералы неаполитанской армии были всегда иностранцы: например Салис, Буркард, Дамас. Король, желая иметь флот, призвал из Тосканы Актона, известного тогда по некоторым смелым делам, а ныне славного талантами, коварством и почти беспредельною властью в государстве, которого выгодами он жертвовал всегда выгодам Англии. Русские офицеры выучили неаполитанских командовать, строить фрунт, колонны, и проч.; но они никогда не выучат их побеждать неприятеля, как побеждают русские.

Правительство имеет здесь множество шпионов, а полиция никуда не годится; в Неаполе гораздо опаснее сказать что-нибудь дурное об Актоне, нежели быть вором и даже убийцею. Вся Европа знает, что в здешнем госпитале есть особенная зала, всегда наполненная ранеными и, называемая залою кинжалов; но не все знают то, что по самому верному исчислению в обеих Сицилиях бывает ежегодно около 4000 убитых или раненых. И ныне говорят еще о разбойнике, который славился в Неаполе за несколько лет перед сим. Он назывался Анджелино дель Дука, и характером своим походил на Картуша и атамана разбойников, представленного Шиллером в драме; подобно первому, никого не лишал жизни; подобно второму, судил людей беззаконно, но справедливо; искал опасностей, был любим своими товарищами, не трогал земледельцев, и всегда грабил только знатных, баронов и епископов, нередко посылая к ним требования. Он осмелился даже объявить королю, что ему хочется быть главным полицмейстером его величества. Наконец грозный Анджелино был пойман и казнен.

Я не видал здесь ни одной прекрасной женщины, видев их множество в церквах, спектаклях и на гульбищах. Мне даже и голос их не нравится; он не имеет в себе ничего страстного, любезного и трогательного; коротко сказать, похож для меня на голос здешних кастратов; бездушен, выражает иногда чувство удовольствия, но умирает, не входя в сердце. Может быть виною тому климат, благоприятный единственно для органов музыканта и художника. Когда и мужчины имеют здесь огонь в воображении, а не в душе; когда нервы их, расслабляемые жаром, не способны к сильным впечатлениям северных народов; когда они знают только одну страсть малых душ: злобу и ненависть — то могут ли женщины любить сильно и нежно? Нет, мой друг! здесь пылки чувства, а сердца холодны; любовь есть только забава праздности, и все моральное неизвестно. Не мудрено, что и нравы теряют цену свою; не мудрено, что родственные союзы не служат здесь прелестью семейственной жизни. Нет ни родственников, ни друзей. Покровитель или прислужник — вот главное разделение общества, главное основание мнений, планов и действий! Источник и цель всего есть суетность, которая иссушила сердца. Все люди стали равны — и в Неаполе совсем не имеют понятия о той особенности нравов, которую столь часто видим в Англии и в немецкой земле.

Вчера, когда я гулял в прекрасной алее Киая, наемный лакей сказал мне: «Посмотрите: вот брат короля сардинского, который с фамилиею и свитою своею живет в этом трактире!» В самую ту минуту я внутренне укорял судьбу за многие неприятности моей жизни, и вдруг одумался. Король, имея некогда 50 миллионов доходу, живет теперь в бедном трактире! Супруга его, пример всех добродетелей, томится в чужой земле, воспоминая брата и невестку, умерших на эшафоте! А мне жаловаться на судьбу? — Какие причины ни свергли бы монарха с наследственного трона, он жалок всякому доброму сердцу. Великая душа Виктора Амадея и таланты принца Евгения не могли предохранить савойского дома от бедствий случая! Судьба разительная! Там Актон, недавно бедный офицер, повелевает королевством; а здесь супруга короля, добродетельная сестра Людовика XVI, наследница горестей бурбонской фамилии, страдает и унижена! Вообразите, что сия великодушная королева, ежедневно проливая слезы пред святыми алтарями, не чувствует собственных бедствий, оплакивает только несчастье друзей своих и считает себя его виновницею! Никто не смел порицать ее небесной души; самые развратные якобинцы, которые боятся добродетели как бешеные воды, отдают ей справедливость и должны согласиться, что набожность по крайней мере не всегда бывает суеверием[1].

[1] Она, как известно, недавно скончалась в Неаполе.

Ну и потомков варфоломеевской ночи или якобинцев:

Англии

VI. Смесь

1802 год, №20


«Славная Варфоломеевская ярмарка (говорит один лондонский журналист) началась, а с нею начались и те сцены разврата, которые ежегодно оскорбляют сердце добронравных лондонских жителей. Сей праздник есть обширный театр пороков всякого рода. Женщины, которые до того времени вели себя хорошо, приходят танцевать в трактиры, не предвидя следствий. Их поят; часы текут, и редкая из них возвращается домой с честью. Зрители, приходящие туда из любопытства, бывают обкрадены ворами, которые спешат на сию ярмарку из всех провинций Англии и сочиняют там планы грабежа на весь год». Сколько неморального в просвещенной Англии!



Несколько слов и о Париже:

ІІ. Волшебный фонарь или картина Парижа [eurovestnik.ru]

1802 год, №19

Во всех газетах писали о страшном волнении, которое произвела в Париже... не новая Бонапартиева конституция, а Дикарова комедия les Provinciaux à Paris. Автор представляет столицу Франции со всех дурных сторон; если ему верить, то она справедливо может назваться столицею пороков. Журналисты немилосердно бранили сочинителя, а зрители свистали, однако теснились в партере и в ложах. Вот извлечение из первой сцены второго акта, которое представляет некоторые черты дурной картины Парижа. Жером показывает в волшебном фонаре своем (lanterne magique) разные сцены одному богатому жителю провинции, Гулару, и дочери его, Фаншете, недавно приехавшим в столицу. Театр представляет темную комнату с занавесом, на котором изображаются предметы, описываемые Жеромом.

Жером. Хотя мы не имеем власти Хромого беса (Diable boiteux), который снимал кровли с домов, однако можем некоторым образом подражать ему. (На занавесе виден большой дом в пять этажей.) Смотрите: в этом доме более жителей, нежели в иной деревне. Там, в антресоли, дают деньги на ручные заклады; в первом этаже играют в карты; во втором живет на одной стороне прокурор, а на другой адвокат; в третьем ворожея и журналист, в четвертом портретный живописец и актер, в пятом савояры, разносчики и слуги. Передняя стена в минуту исчезнет, и вы тотчас увидите, что делается в каждом этаже.

Гулар. Боже мой! этот дом есть совершенно Ноев ковчег! — (На полотне изображается комната лихоимца.)

Жером. Здесь, государи мои, занимаются деньги. Смотрите — чего тут нет! какая смесь! Бриллианты и рубашки, картины и старые кафтаны, дорогие кружева и худой тафтяной передник, часы и запонки! Смотрите, как гордо приказчики слушают бедных людей, которые хотят занять ливров 12 и по несколько часов ждут смиренно своей очереди! Смотрите, как учтиво господин дома, лихоимец в рыжем парике, подает кресла модной щеголихе, которая на 25 тысяч закладывает бриллиантов! Тут видите вы нежного Адониса, желающего знать, сколько дадут ему на портрет его любовницы, оправленный золотом; там бывший эмигрант со вздохом расстается с крестом Св. Людовика, чтобы нынешний день не умереть с голоду. Видите ли беспрестанное беганье между антресолями и первым этажом, где играют в карты? Таким образом сближаются люди, имеющие нужду друг в друге! Рассыльщики живут недалеко от прокуроров, аптекари от докторов, торгующие винами от красильщиков, а лихоимцы от игроков… Один, проиграв деньги, бежит заложить свою табакерку, чтобы отыграться; другой, взяв пароли, спешит выкупить свой перстень, и смотрит гордо как победитель... Теперь ввожу вас в зал игры. На одной стороне банк, на другой квинтич и рулета — изобретения адского духа! Кто с полным кошельком отходит от одного стола, тот на другом оставляет все свои луидоры. На доме нет вывески но он, к несчастью, известнее приходской церкви. Заметьте сих господ, хорошо одетых, которым дают в день 56 ливров за то, чтобы они в картежных домах раз сорок в час повторяли слова: faites votre jeu, le jeu est fait (ставьте — нельзя ставить[1]). Взгляните со вниманием на игроков; смотрите, как проворно этот зритель хватает луидор, оставленный на столе задумчивым игроком; как равнодушно и гордо этот богач проигрывает пук своих ассигнаций и груды золота, и с каким отчаянием комиссар таможни ставит на карту последний талер свой!

Гулар. Подле банкира сидит крестьянин, беспрестанно вынимающей деньги из кожаного кошелька.

Жером. Он приехал в город отдать деньги за наем земли своей, но вместо того их проигрывает; а дочь между тем читает романы; а мать умильно смотрит на работника, и проч. Так город действует на деревни, и нравы его мало-помалу заражают сельских жителей. — Теперь перейдем во второй этаж, в комнаты прокурора и адвоката. В старину писцы важного прокурора бывали обыкновенно молодые люди богатых фамилий; теперь они все инвалиды. Между ими видите только одного молодого человека, отданного родителями к нему в науку; что ж он делает? Сочиняет водевили для бульваров, и пишет ошибкою последний каламбур свой на гербовой бумаге. Но что делает и сам прокурор? играет в карты у соседа своего, адвоката, с нотариусом и доктором: один забыл дела, а другой больных своих...

Гулар. Может быть они скорее от этого выздоровеют. — (На занавесе представляется с одной стороны актер, а с другой журналист.)

Фаншета. Ах! как ужасно кривляется этот человек!

Жером. Он готовится играть роль нежного отца в новой драме, где в самых жарких сценах ему должно молчать и красноречивой пантомимой трогать зрителей до слез. Автор того хочет, а вы согласитесь, что это нелегко. Человек, который в другой горнице пишет так скоро, есть журналист. Он хвалит все новые романы одной фразою, говоря, что автор соединяет тонкость мыслей с приятностью выражения и даже в самых безобразных произведениях госпожи Радклиф сей добродушный слуга книгопродавцов находит нежные оттенки чувствительности. Всякий парижский литератор есть для него великий чeлoвек; а их 6663 по веpномy исчислению полиции.

Гулар. Боже мой! это целая армия!

Жером. Один сочинил 10 романов, другой - шараду, третий - оперу или календарь. Поэты эпические, лирические, водевилисты, мадригалисты, эпиграмматисты, сочинители девизов и надписей для шинков — все называются литераторами. Одни вмешивают стихи в прозу, другие прозу в стихи; у всякого есть свой лицей, свой музеум, где он играет великую роль. — (На занавесе является Пале Рояль, называемое ныне Пале дю Трибюна.)

Гулар. Ах! как я рад, что вижу это здание! Об нем уже давно нам прожужжали уши.

Жером. Взгляните на аркады, кофейные дома, аукционные залы, большие вывески с золотыми буквами, голубые, красные, желтые, белые объявления, которыми залеплены стены; взгляните на портреты, висящие над лавками: тут изображены бабушки в роб-рондах, дочери их в полопезах, внуки в туниках, а дети их в мамелюкской одежде; тут видите парик трехбукольный 1786 года подле страшного пучка 1789 года, Титовой головы седьмого республиканского лета, фаворитов и пет-ан-леров девятого лета. — Заметьте этого итальянца с огненными глазами, англичанина с наблюдательным взором, турка в шароварах, шотландца в юбке, толстого поставщика, бледного заимодавца республики, глубокомысленных политиков, которые греются на солнце, и глупых людей, которые их слушают со вниманием — несправедливо ли назвали Париж столицей мира, а Пале Рояль столицею Парижа?

Фаншета. Здесь люди теснятся как у нас в церковных дверях, когда отойдет вечерня.

Жером. Взгляните на высокого человека в поношенном кафтане: это объедала. Прежде у них был общий мундир: черный кафтан и белые шелковые чулки. Они более всего отличались искусством прыгать с камня на камень, не марая ног в грязи; за столом обыкновенно раздают кушанье; едят с удивительною скоростью и платят за обед комплиментами. Говорят даже, что некоторые из них нашли средство большую часть дня проводить за столом: в час являются в предместье Сен Марсо, в два часа идут в Маре, в три бегут в улицу Сен-Дени, а там в Сент-Оноре, и наконец в 6 часов заключают дневной подвиг свой в Шоссе д’Антен[2].

Гулар. Вот действие парижского воздуха! У нас в провинции не умеют так есть.

Жером. Взгляните на этого лавочника, который меряет фальшивым аршином, но стыдится не заплатить денег в срок по векселю. Для чего во всяком состоянии добродетельные люди служат исключением! Каждое ремесло имеет правила для обманов и чести. Игрок платит долги, но ворует в картах; слуга крадет из тех денег, которые вы даете ему на покупку, но не тронет кошелька, лежащего у вас на столе; самый разбойник грабит иногда по выбору! — Видите ли этого молодого провинциала, которого лицо изображает легковерие и спокойствие беспечной невинности? Он дожидается пушечного выстрела, чтобы поверить часы свои[3]; а вокруг его собираются между тем плуты, в надежде как-нибудь обмануть неосторожного. Теперь час биржи. Все улицы вокруг Пале-дю-Трибюна заставлены каретами, фиакрами, кабриолетами. С шести часов утра маклеры и ценовщики скакали по всему Парижу; записные книжки их наполнены векселями на Гамбург, Лондон, Кадикс, а карманы пробами сахара, кофе, пшена, шоколада, и проч.

Гулар. Их можно назвать подвижными лавками.

Жером. Смотрите, как они ходят взад и вперед; останавливают и расспрашивают друг друга с беспокойным видом. А там видите ажиотеров, тайных маклеров, не имеющих патента на свое ремесло. Они бегают пешком едва ли не скорее товарищей своих, которые ездят в каретах и продают, покупают и снова продают дома, земли, контракты; дают деньги за бумагу и бумагу за деньги. — Бьет шесть часов: они все спешат к рестораторам, не жалеют ни луидоров, ни желудков своих, и выбирая любые из семидесяти восьми блюд, не думают, что может быть в двух саженях от них умирает человек с голоду!

Фаншета. Какое удивительное место! Как мне хочется побывать в нем!

Жером. Честные женщины в ясный полдень едва смеют там показаться, и то на минуту — и то с кем-нибудь.

Фаншета. Что вы говорите! Я вижу множество женщин, прекрасно одетых, которые там гуляют.

Жером. Я не могу и не хочу сказать вам всего...

[1] Это говорит банкир рулеты, или кто заступает его место.

[2] В Сен-Марсо живут по большой части ремесленники и всегда обедают в час; Маре славится набожностью своих жителей, которые садятся за стол в 2 часа, чтобы не опоздать к вечерне; в Сен-Дени живут лавочники, в Сент Оноре - богатые купцы, а в Шоссе д Антен - банкиры и нынешние миллионщики.

[3] Там в полдень всегда стреляет пушка.

[eurovestnik.ru]

II. Письмо из Парижа

1803 год, №2

В Париже видно много разломанных церквей и мало набожности. Конкордат имел слабое действие на умы и сердца. Для процессий и даже колокольного звона надобно всякий раз требовать особенного дозволения. — В Инвалидном доме видел я множество трофеев, и между ими только одно прусское знамя.

eurovestnik.ru © 2012-201