Автор: Pirx (---.council.gov.ru)
Дата: 13-11-03 17:19
М.И.Шапир. Какого «Онегина» мы читаем?
Рекомендую статью для чтения целиком.
Для затравки небольшие выдержки:
Пушкинский “роман в стихах” самим автором был издан трижды (а 1-я и 2-я глава — четырежды), и всякий раз появлялись новые и новые разночтения. Поэтому вопрос о том, какого “Онегина” мы читаем, — отнюдь не праздный, тем более что текст, перепечатываемый под таким названием многомиллионными тиражами, не соответствует ни одной из прижизненных публикаций романа. Знаменательно, что первое же издание, вышедшее после смерти поэта (цензурное разрешение было получено 3 апреля 1837 года), перекраивает текст “Онегина” самым решительным образом: здесь перетасованы варианты всех более ранних изданий; перед посвящением выставлено имя адресата (в оригинале оно отсутствует); “Отрывки из Путешествия Онегина” и примечания поменяны местами; одно авторское примечание изъято, зато к оставшимся добавлен целый ряд чужих, которые имеют общую нумерацию с примечаниями самого Пушкина и никак среди них не выделены2.
Удивительно, что эту традицию вольного обращения с подлинником продолжают издания, называемые “научными” и “академическими”. Косвенно данный факт признал Б. В. Томашевский, который был редактором онегинского тома в большом академическом собрании сочинений Пушкина. Здесь сказано, что “Евгений Онегин” “печатается по изданию 1833 г. с расположением текста по изданию 1837 г.; цензурные и типографские искажения издания 1833 г. исправлены по автографам и предшествующим изданиям (отдельных глав и отрывков)”3. Насколько это текстологическое решение состоятельно и в какой мере Томашевскому удалось его реализовать, я постараюсь показать в своей статье.
Начну с так называемых “цензурных искажений”, устранение которых многим представляется прямой обязанностью текстолога. Однако не все так просто. Цензура, как бы к ней ни относиться (а зрелый Пушкин видел в ней не только зло), — это социальный фактор духовной культуры, который стоит в одном ряду с литературной критикой, общественным мнением, читательским спросом и т. д. Обычно эти обстоятельства давят на автора на протяжении всей его работы над произведением, начиная с замысла (“самоцензура”) и кончая публикацией. Совершенно устранить результаты внешнего давления невозможно, да и не нужно: мало ли чем вообще ограничена свобода творчества (например, общепринятым языком)! Не кто иной, как Томашевский, напоминал, что есть “много примеров, когда и при изменившихся цензурных условиях писатель пренебрегает восстановлением цензурой искаженных мест”4. Вот почему мы вправе восстанавливать лишь те изъятия и замены, о которых доподлинно знаем, что они не были приняты автором. Но в “Евгении Онегине” таковых, судя по всему, нет.
Устранение цензурного вмешательства, не санкционированное автором, превращает текстолога в сотрудника оруэлловского Министерства правды, ибо не отражает ничего, кроме изменения политической конъюнктуры: явление одной культурной эпохи подправляется с точки зрения другой, из-за чего текст теряет свою историческую достоверность. Нетрудно показать, что, “борясь” с царской цензурой, Томашевский и другие участники юбилейного собрания сочинений выполняли социальный заказ: их “борьба” была приспособлением пушкинского текста к идеологическим нуждам современности.
...
Перекраивая чужой текст по собственному усмотрению, редактор превращается в соавтора. Но своего соавторства он не декларирует, а, наоборот, тщательно его скрывает: я уже приводил обязательство Томашевского напечатать роман “в той редакции, какая установлена самим Пушкиным в изданиях 1833 и 1837 гг.”41. Обязательство, неисполнимое в принципе: редакция 1837 года отличается от редакции 1833 года. Томашевский был об этом прекрасно осведомлен: в примечаниях к академическому “Онегину” он утверждал, что пушкинское произведение “печатается по изданию 1833 г. с расположением текста по изданию 1837 г.”42. Согласимся, идея довольно нелепая: брать текст из одной редакции, а композицию текста — из другой. Если бы редактор это намерение довел до конца, первыми словами автора в романе стали бы такие: “Четвертая и пятая Главы вышли в свет с следующим посвящением П. А. Плетневу:
Не мысля гордый свет забавить” —
и т. д. (стр. 655). В самом деле, в издании 1833 года посвящение Плетневу находилось в 23-м примечании к роману, где сопровождалось только что процитированным предуведомлением. В 1837 году Пушкин это примечание исключил, а посвящение (без указания адресата и, разумеется, без предуведомления) перенес в начало “Онегина”. Точно так же сделал Томашевский, в основном сохранив — вопреки собственному обещанию — не только расположение, но и текст 1837 года.
Иногда Томашевский следовал изданию 1837 года и там, где оно отличается от предыдущего только текстом, а не его расположением. В отдельном издании 1-й главы (1825) стих Подъ небомъ Африки моей43 был снабжен пространным примечанием о пушкинском прадеде Абраме Петровиче Ганнибале44. Позднее текст этого примечания автор последовательно редуцировал. В 1833 году от четырех исходных абзацев осталось одно предложение: “Авторъ, со стороны матери, происхожденiя Африканскаго”45. А в 1837 году Пушкин окончательно вывел тему своего происхождения за рамки романа, ограничившись ссылкой: “См. первое изданiе Евгенiя ОнЅгина”46. Именно так, по тексту последней прижизненной публикации, напечатал 11-е примечание Томашевский.
Что же тогда на самом деле таит в себе загадочная фраза редактора о том, что текст печатается по изданию 1833 года, а располагается по изданию 1837 года? Это значит, по всей видимости, вот что. Изменения на макроуровне, то есть сокращение, перемещение или правка заметных объемов текста (длиной не менее предложения), были Томашевским учтены; в то же время микроправку редактор практически проигнорировал. Хроническое недоверие текстологов к предсмертному изданию “Онегина” плохо объяснимо, особенно если поверить в то, что его “послЅднюю корректуру самымъ тщательнымъ образомъ просматривалъ самъ Пушкинъ”47.
...
в академическом тексте “Евгения Онегина” есть немало бесспорных редакторских ошибок. Например:
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит <...> (6, II).
Тот же текст — и в малом академическом собрании сочинений69, и во многих прочих изданиях, хотя он содержит явный аграмматизм: “<...> печальна под окном озарена <...>”. М. А. Цявловский и С. М. Петров попытались поправить дело, не пожалев запятых:
Одна, печальна, под окном,
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит <...>70
Получилось лучше, и все же, вместо того чтобы наобум расставлять знаки препинания, пушкинистам скорее пристало бы заглянуть в источники текста. Рукопись этой строфы не сохранилась, и приходится довольствоваться прижизненными публикациями. Но все они дают лексически и грамматически согласованный текст, наиболее удачное пунктуационное оформление которого находим в “Онегине” 1837 года:
Одна печально подъ окномъ
Озарена лучемъ Дiаны,
Татьяна бЅдная не спитъ <...>71
Полную образную параллель этим стихам составляет написанная в тот же год “Зимняя дорога” (1826): Сквозь волнистые туманы / Пробирается луна, / На печальные поляны / Льет печально свет она.
...
В 1928 году Томашевский предупреждал: “Всегда есть опасность вместо единой редакции дать совмещение разных редакций, компиляцию. Эта компиляция довольно часто фигурирует в изданиях русских классиков”, причем “особенно”, по мнению Томашевского, “пострадал от нее Пушкин”74. Золотые слова, метко характеризующие редакторские приемы не только предшественников и последователей, но и самого Томашевского! Его огромные заслуги перед пушкинистикой, и в частности перед пушкинской текстологией, не отменяют многих плачевных последствий его деятельности на этом поприще. Мы видим, что академический текст “Онегина”, тиражируемый в массовых изданиях, соединяет в себе элементы стилистически и семантически несогласованных редакций; в роман проникли варианты, отвергнутые автором, и оказались узаконенными многие ошибки и опечатки75.
Чересполосица редакций, стилистическая какофония, искажение поэтики и семантики усугубляются нигилистическим отношением текстологов к орфографии и пунктуации оригинала76. Даже такая, казалось бы, далекая от политики область, как правописание, в советское время оказалась идеологически окрашенной. Многократно оклеветанные “еры”, “фиты” и “яти” стали жупелом для чиновников от культуры, которые не могли позволить, чтобы новые поколения читали русских классиков в старой орфографии: за особое пристрастие к ней можно было отправиться на Соловки.
Сторонники аутентичного правописания очень скоро были вынуждены замолчать: слово предоставлялось только их противникам. Они же — кто по недомыслию, а кто выполняя социальный заказ — настаивали (и продолжают настаивать) на том, что облегчение орфографического режима ничего, кроме пользы, не приносит, ибо делает классические тексты более доступными и понятными. Этот аргумент бьет мимо цели: неукоснительно сохранять орфографию и пунктуацию необходимо в изданиях академического типа, в задачи которых входит приблизить не текст к читателю, а читателя к тексту. С филологической точки зрения замена исконной орфографии на привычную и удобную не более оправдана, чем замена непонятных выражений или устаревших конструкций. Не думаю, что грамотному человеку трудно прочесть текст с “ерами” и “ятями”, но если для нужд школы или широкого читателя адаптация необходима (не уверен!), пусть существуют разные типы изданий. Важно, однако, чтобы в их ряду свое почетное место непременно заняло истинно научное, филологически выверенное собрание сочинений, сохраняющее орфографию и пунктуацию источников: именно здесь (и нигде больше) мы сможем когда-нибудь прочесть подлинный текст “Онегина”.
Ученые, которые ратуют за орфографическую и пунктуационную модернизацию памятников художественной литературы, убеждены, что “язык пушкинский от этого не пострадает”77. Но так думают не все: письменная форма речи есть слепок языкового сознания автора и гораздо теснее, чем кажется многим, связана с формой и содержанием литературного произведения. В том, чего не может или не хочет уразуметь большинство отечественных текстологов, Брюсов дал себе отчет в 1919 году: “Пушкинское правописание стоит в неразрывной связи с языком Пушкина и с его стихом <...> видоизменять язык Пушкина есть уже преступление, а мы невольно изменяем язык, изменяя правописание”78.
Кто прав в этом старом споре, покажут самые простые примеры. На один из них недавно указал М. Л. Гаспаров79. В академическом собрании сочинений XIX строфа 1-й главы читается:
Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Всё те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Этот текст соответствует редакции 1825 года: Все тЅже ль вы? 80 (то есть “по-прежнему ли вы такие, как были?”). В более поздних изданиях (1833, 1837) начальное слово в третьей строке — не наречие, а местоимение, напечатанное через “ять”: ВсЅ тЅ же ль вы? 81 Этот вопрос можно понять двояко: во-первых, “все ли вы остались такими, как были?”; во-вторых, “не изменился ли ваш состав?”. Смысл другой, но передать его без буквы “ять” невозможно: новая орфография с помощью двух точек заставляет читать “е” как “ё”, но нет в ней такого знака, который запрещал бы читать как “ё” букву “е” без точек.
Любая частичная модернизация орфографии насаждает противоречия и анахронизмы (а если полностью модернизировать орфографию, разрушится стих). Так, пушкинское притяжательное местоимение женского рода повсюду заменяется на ее, и только в рифме сохраняется ея: На крик испуганный ея / Ребят дворовая семья / Сбежалась шумно (7, XVI); ср.: С любовью лечь к ее ногам (1, XXXIII). То же с личными местоимениями женского рода во множественном числе. В рифмах принято печатать оне, а внутри строки — они: <...> И на могиле при луне, / Обнявшись, плакали оне (7, VII); ср.: <...> Они не стоят ни страстей, / Ни песен, ими вдохновенных <...> (1, XXXIV). В итоге пушкинская речь лишается регулярной грамматической формы, ея или оне на концах строк без подготовки воспринимаются как насилие над языком в угоду рифме, а заодно пропадают внутренние созвучия вроде: <...> ДвЅ ножки!... Грустный, охладЅлой, / Я все ихъ помню, и во снЅ / ОнЅ тревожатъ сердце мнЅ.
И вообще - крайне своевременная статья, вскрывающая огромную проблему в современной филологии.
|
|
