[cinemotions.blogspot.com]
Saturday, 27 December 2008

Татьяна Друбич: «Жить невозможно, но отказываться поздно» (1999) / Tatiana Drubich, interview
"Собеседник" 9'1999
Беседовал Дмитрий Быков

Легенда о недоступности Друбич для журналистов как будто подтверждалась. Ее мать и дочь уже узнавали мой голос — мать с сочувствием, дочь с явным раздражением. Я искал ее две недели и наконец нашел.

— А зачем мне давать вам интервью? — спросила она.

— Клянусь, Татьяна Люсьеновна, ваша личная жизнь меня не интересует.
— Меня тоже.

— Мы хотим вас поместить на обложку.
— Ни в коем случае. Я с удовольствием поговорю с вами. Но зачем печатать?

— Мне есть о чем вас спросить. Может, это еще кому-то будет нужно.
— Хорошо, я приеду.

— Не забудете!
— Если я уж соглашаюсь, то приеду точно.

Вечером того же дня Друбич через каких-то людей нашла мой домашний телефон, чтобы предупредить, что опоздает на пятнадцать минут.

— Таня, вы мне представляетесь потрясающе честным человеком. То есть даже опоздать на 15 минут не можете.
— Это другое. Я просто никогда не опаздываю, потому что после этого очень некомфортно себя чувствую. Физически некомфортно.

— И врать вы, по-моему, не любите?
— Странный вопрос. А вы любите?

— Я – да.
— Значит, вы можете себе это позволить. А я играю на другом поле. Нас воспитали в системе отвратительных условностей, мы не умеем говорить «нет». А мне пришлось этому научиться.

— Если во всем признаться, то есть и себе не соврать, жизнь станет невозможна.
— Она и так невозможна. Но отменить ничего уже нельзя.

— Вам вообще, в принципе, нужно общение с людьми?
— Нужно, конечно. Как же без него? Общение нужно хотя бы для того, чтобы понять, что оно не нужно. Я не капризничаю, когда отказываюсь от разговоров. Хотя дважды журналисты кинули меня действительно очень сильно. Один раз это была телепрограмма. Я смотрела ее вечером, одна, на даче. Выключила, не сумев досмотреть. И всю ночь просидела в кресле, не представляя, как завтра рассветет — и мне уже придется жить с этим позором. В кадр попали вещи, которые я говорила не для съемки, не для записи, — меня на них, что называется, развели. Журналисты — это как милиционеры, как мусора. С ними нельзя говорить откровенно, в какой-то момент у них включается профессионализм.

— Вы всегда можете в лицо человеку сказать правду?
— Сначала не могла. Но потом поняла, что так милосерднее.

— И конформистов не любите?
— Не люблю. Но что называть нонконформизмом? Я уверена, что, если человек поступается собой ради публичности, это снижает его личный масштаб. Сергей Соловьев, по моему убеждению, гениальный режиссер и уникальный человек. ["Облако Таня" - отрывок из книги С. Соловьева. - прим. автора блога]. Многие недооценивают его масштабы именно потому, что их снизила публичность. Он все время ощущает себя кому-то должным. А должны мы бываем только деньги.
Но подлинный нонконформизм — вещь невыносимая, и вряд ли он часто встречается. Кто из нас может сказать, что он не примеривается к обстоятельствам? Ведь была война в Чечне, а мы так и жили... словно ничего не было... В этом смысле, например, настоящим человеком я могу назвать Сергея Говорухина, который снял там фильм и потерял ногу. Кто такие рядом с ним мы все...

— Я удивился, узнав, что вы согласились сниматься у Зельдовича в «Москве».
— Это первоклассный сценарий, открывающий новые изобразительные возможности. Фильм почти готов.

— И что, вам нравится реальность, о которой это кино рассказывает? Клубная жизнь и новорусские трагедии?
— Слова «трагедия» применительно к современности я стараюсь избегать. Мы не трагические персонажи. Мы все, если сравнивать с чем-то серьезным, очень благополучные люди. Что касается фильма — это попытка рассказать про время, которое мне все-таки скорее нравится, чем наоборот.

— Бог мой, чем?!
— Всё стало честнее. Раньше люди беспрерывно выделывались, что-то изображали из себя. Закупали эти бесконечные книги целыми полками, говорили об умном, получали ненужное образование... в общем, все время врали. Сегодня — голый человек на голой земле. Каждый стал стоить того, чего стоит.

— Это и есть самая отвратительная ситуация.
— Почему?

— Потому что человек, как говорил тут один немец, это его усилие быть человеком. Сейчас он этого усилия не делает.
— И тогда не делал.

— Тогда он делал вид.
— Это еще хуже. Мне все-таки больше нравится, когда люди честно становятся теми, кто они есть. Когда у того, кто был бы в 1970-е годы вполне заурядным персонажем, появляется возможность сделать гигантские деньги...

— И он становится зверем.
— Пусть так. Но мы его видим. Или не становится зверем, а реализуется. Когда мне было семнадцать, мне в душу запала фраза Валерия Плотникова, одного из немногих настоящих западников того времени, совершенного Чаадаева по складу ума: «Что советский мужчина может дать женщине?» И действительно — что?
Бизнес не может быть содержанием жизни. Человек не должен сходить с ума, если рушится его состояние. Бизнес — по крайней мере, в моем случае — возможен как хобби, позволяющее расширить общение и чему-то научиться.

— Но те, кому сейчас 15 — и кого я знаю очень хорошо, — вследствие этой честности, о которой вы говорите, вообще не читают книг. Они честно превращаются в полуживотных, для которых культура — безнадежное излишество. Это честно, по-вашему?
— У меня бывают такие мысли. Культура не может быть уделом всех, и всеобщее среднее образование — тоже. И я не заставляю свою 14-летнюю дочь читать книги, потому что опасное это дело – с ранних лет много читать.

— А вы много читали?
— Я? Очень.
Поколение, о котором вы говорите, — это расплата наша. Они первыми увидели, как мало соотносятся между собою вложенный труд и заработанный результат. Они увидели, что можно всю жизнь впахивать и остаться ни с чем, а можно не делать ничего и жить превосходно. Для следующих поколений это уже не будет таким шоком.

— А собственное поколение вас устраивает?
— Да. Не все встроились в новую модель, но тех, кто встроился, — я думаю, еще оценят. На подвиг способны 99 % людей. А вот ежедневно выживать и не свихнуться — это достойно, здесь чувствуется масштаб. Для меня человек, который каждый день ходит за хлебом, тащит жизнь и умудряется не скурвиться — тоже герой.

— Вы следите за политикой?
— Ровно в той степени, как всякий нормальный гражданин. Я постаралась выстроить свою жизнь так, чтобы зависеть от политики как можно меньше. Не устраивает меня, скажем, Зюганов, но это происходит не на сознательном, а на чисто физиологическом уровне, это брезгливость... А в принципе боюсь я только одного — что в один прекрасный день заставят сдать загранпаспорта. Все мы задавали себе этот вопрос: ехать — не ехать... Я ответила так: зарабатывать здесь как можно больше, чтобы ездить туда как можно чаще.

— Вы еще работаете в поликлинике?
— Уже нет.

— А где тогда?
— Нигде. Я сейчас не работаю.

— А на что живете?
— Нет, ну как на это отвечать?!

— По-моему, вам много денег не нужно...
— Это как сказать. Без необходимого могу, без лишнего никогда.

— Это не вы придумали, а Ахматова.
— Я знаю.

— Вас никогда не раздражают больные?
— Я подсчитала, что на приеме примерно 16-й человек — мой личный враг. Это не столько раздражение, сколько усталость. Но вообще я отношусь к больным примерно так же, как вы к интервьюируемым. Это ведь ваша работа? Вы не раздражаетесь?

— Я имею дело в основном со здоровыми.
— Здоровых нет.

— Ну уж! Больной очень жалок, по-моему. Человек вообще жалок, когда цепляется за жизнь.
— По идее за жизнь цепляться не надо. Очень многие подлости могли бы не совершиться, если бы человек не боялся смерти. Болезнь и смерть, говорю вам как медик, необходимы для сохранения вида... Но это мы сейчас с вами так говорим, относительно молодые, относительно здоровые. Когда нам будет по 80, подозреваю, мы оба не откажемся сходить в банк клонированных органов и взять себе новенькую печень...

— А это будет возможно?
— Абсолютно реально.

— Вы терапевт?
— Эндокринолог.

— Неэстетично. Если бы кардиолог...
— Врач — вообще не очень эстетичная профессия. В любом случае. Но все равно главная, если не единственная. Сначала Господь Бог, потом врач.

— В Бога вы, по-моему, не должны верить.
— Сложно сказать.

— Во всяком случае, бессмертие души вы вряд ли допускаете.
— Не знаю, честно. Но если человек столько делает для бессмертия — пишет, снимает, изучает, — если все его усилия направлены на преодоление смерти, значит, бессмертия скорее всего действительно... впрочем, нет, не знаю.

— А физическое бессмертие достижимо? Спрашиваю как врача.
— Знаете, если вот этот век был веком революции технической, то следующий начнется с биологической. Современная медицина уже сейчас в состоянии доказать — об этом мне говорил академик, чей авторитет бесспорен, — что есть люди и есть нелюди. Они различны даже на генетическом уровне.

— Представляете — а если их не два класса, а двадцать пять? Как у Гребенщикова: есть люди типа А и люди типа Б?
— Запросто.

— Но тогда проблемы с браком вообще не будет. Сдаешь анализ крови — и тебе подбирают партнера твоей группы...
— Думаю, что отношения полов вообще совершенно изменятся. Проще будет менять, прогнозировать пол... Продолжительность жизни, мне кажется, дойдет лет до 150 - 200. Некоторые признаки этого я замечаю и сейчас. Сравнить хоть нас и родителей: те в сорок лет — взрослые, умудренные люди. Мы в сорок — в большинстве — такие дети! А иные, я гляжу, и в пятьдесят... Значит, люди чувствуют, что у них что-то впереди, что они успеют стать взрослыми. Человек подсознательно чувствует, на сколько он рассчитан.

— Что такое для вас инфантилизм?
— Отсутствие религиозного чувства. То есть... это не обрядность, не вера в личного Бога, не поведение даже... Религиозное чувство — это понимание, что на свете есть что-то более важное, чем твоя жизнь. Почему так хорошо воюют исламские фундаменталисты, так отважно действуют курды? Потому что есть вещи, которые им дороже жизни. Инфантилизм — это когда человек все время заслоняется от жизни какими-то игрушками. Например, пытается пройти туда, куда пускают не всех. Через VIP-зал.

— Люди боятся, что им навяжут такое будущее... сусального плана...
— Люди боятся ЛЮБОГО будущего. Какое им ни покажи — они будут недовольны. Очень многие вообще заняты вещами, смысла которых я не понимаю. Это все какие-то отвлечения, какое-то... ну, как моя героиня говорит в «Москве»: кажется, что твердая вещь, а ткнешь — внутри картофельное пюре. Соловьев однажды процитировал мое давнее определение, с которым я и теперь согласна: век фуфла. Век подмен. Все это с дикими понтами.

— За это определение Соловьев вас, кажется, назвал островом идеального в реальности...
— Ну, он имел в виду не идеальность мою, а идеализм.

— Вы можете себе позволить такую прямоту. Женщине вообще проще быть нонкон-формисткой.
— Почему?

— Баба — она как Бог, для нее таких вещей, как доброта, вообще нет. Она всегда на стороне силы.
— Сила бывает разная, бывает сила таланта, ума... Но вообще вы правы.

— Я вам больше скажу. Баба всегда приземляется на четыре лапы.
— Вот уж нет! Она ближе к жизни, органичнее, это верно... Но жизнь ведь тоже довольно уязвима.

— Вот вам пример: когда мужчина уходит от женщины, он чувствует виноватым себя. Когда женщина от мужчины — чувствует виноватым его.
— Совершенная неправда! Я всегда чувствовала виноватой себя. И вовсе не приземлялась на четыре лапы. Вообще доказано, что женщины от природы испытывают чувство вины значительно чаще и переживают его драматичнее, нежели мужчины. Я не исключение.

— Но коль скоро уж мы заговорили о вашей личной жизни, от которой так старательно убегали, — уходя от Соловьева, вы же не могли не понимать, что ломаете его жизнь?
— Не убеждена. Мне кажется, ничью жизнь вообще нельзя сломать — во всяком случае, это не может быть делом рук одного человека. Но думаю, что, уходя, я ее как раз выправила. Я вообще сомневаюсь, можно ли прожить всю жизнь с одним человеком. Я смотрю на многие браки моих ровесников и не понимаю, что держит их вместе. Дети? Это прекрасно, но все-таки недостаточно. Надеюсь, институт брака в начале будущего века станет совершенней.

— Вам совсем не нужен кто-то рядом?
— Почему, я и сама думаю, и дочери объясняю, что счастье — это правильный выбор трех вещей. Человека рядом. Профессии... нет, точнее — деятельности. Места, где живешь.

— А вы довольны местом, где живете?
— Нет, меня не устраивает климат. Вообще место, где нет моря, не может мне подходить.

— А какое может?
— Визуально — Латинская Америка, но там жить нельзя, во всяком случае, постоянно... Если бы я могла, жила бы в Крыму. Лучше Крыма я в своей жизни ничего не видела. Еще в Париже хорошо...

— Вы намерены сниматься и впредь?
— Кино — это скорее случайность в моей жизни, которой лучше бы и не было. У меня нет совершенных актерских данных. Например, я не пластична, не обладаю низким стартом.

— То есть?
— То есть не могу с места в карьер разрыдаться или расхохотаться. Я однообразна. И вообще кино меня интересует больше как зрителя. Я очень серьезно отношусь к этому делу. Поэтому у меня так мало ролей. Перед рязановскими «Дуралеями» я не снималась шесть лет. И не жалею.

— Скажите опять же как врач, что лучше для здоровья — мучить себя тренировками, бегом, диетой или позволять себе все! Рязанов, например, никогда ни в чем себе не отказывал...
— Да, Рязанов ест много, он это любит. Но тем не менее в семьдесят лет у него юношеская энергия и кристально ясное сознание. Тут раз на раз не приходится. Андрей Кончаловский в свои шестьдесят феноменально красив и молод — всю жизнь бегал, прыгал... Приятно посмотреть, особенно на фоне ровесников. Но в общем, конечно, следить за собой надо. Не потому, что я призываю безумно дорожить жизнью, спортивной формой (я сама неспортивный человек совершенно, просто вынослива от природы) — противен тип людей, озабоченных только функционированием своего организма. Здоровым надо быть, чтобы не обременять других. Здоровье — это комфорт, не больше, но и не меньше.

— Насчет еды: многие жрут исключительно в порядке компенсации. Все плохо, настроение никуда — так хоть поем как следует...
— Это бывает. Есть даже термин такой — «ожирение эмигранта». Такая тоска по родине, что все время что-нибудь ешь. Но на меня в случае ностальгии еда не действует. Тем более что люди моего поколения на свою родину все равно не попадут уже никогда.

— У вас есть любимая и нелюбимая картина?
— Из тех, что не со мной?

— С вами.
— Любимая — «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви». Нелюбимая и даже ненавидимая — «Асса».

— А из тех, что не с вами?
— «Летят журавли». Я люблю хорошее кино. Не люблю старательно изображаемой высоколобости... Лучший русский фильм последних десяти лет — «Астенический синдром» Киры Муратовой.
Вообще современное искусство я плохо знаю. Мне кажется, почти все искусство XX века — это вот открыл человек какой-то приём, феньку, и на этом приеме так до конца и едет. Однообразие и эксплуатация, выдаваемые за «свое лицо».

— А есть у вас любимый роман?
— «Анна Каренина». Толстой был гений в полном смысле. Ему повезло столько прожить, чтобы до этого дописаться (ранний-то он не очень нравится мне). Настоящих гениев за всю историю человечества было, я думаю, не больше четырехсот. Во всех областях, от музыки до математики. И не всем, наверное, повезло осуществиться... хотя нет. Гений не может не осуществиться, в него программа заложена — сделать максимум.

— Но вы бы Анну сыграть не смогли.
— И не стала бы. Лучшей Анной, которую я видела, была Самойлова. Отличная Анна — Евгения Симонова в недавнем спектакле Андрея Эшпая.

— Кстати, живут же вместе Симонова и Эшпай — дивно гармоничная пара!
— Да, живут...

— У вас никогда не было комплексов по поводу того, что муж намного старше вас? Или вы себя чувствовали его ровесницей?
— Это он меня чувствовал своей ровесницей.

— Вы водите машину?
— Да, и неплохо. В «Дуралеях» сама вожу. Я даже дала интервью журналу «За рулем». Мне очень этого не хотелось, но мамина соседка по даче, дочь которой там работает, ее попросила... Мама сказала, чтобы я не отказывалась. Она вообще у меня такой человек... считает, что надо разговаривать со всеми...

— А кто она по профессии?
— Экономист.

— Дочь уже выбрала занятие?
— К сожалению, нет.

— Вы зависите от погоды?
— Хотела бы я посмотреть на человека, который от нее не зависит. Особенно если он — женщина, которая по природе своей циклична. Конечно, и от погоды завишу, и от времени года. Весной и летом чувствую себя лучше всего.

— Я бы мог вас и еще мурыжить расспросами, но совесть не позволяет. Вообще, знаете, я многие ваши ответы угадал. Так что мог бы почти все интервью написать заранее, не вытаскивая вас в редакцию и не заставляя разговаривать.
— Ну и напишите! Задайте еще несколько вопросов и сами ответьте, я разрешаю. Будет даже интереснее.

— Слушайте, а вы всегда себя так контролируете?
— Нет. Когда очень сильное чувство, не контролирую. Если совершается какая-то безнравственность — измена, например, — то можно простить... или хоть понять... при условии, что это сделано из-за сильной страсти или больших денег.

— Из-за денег тоже?
— Тоже. Я говорю «понять», а не «оправдать». Из-за всего остального — нельзя, потому что это мелочно.

— Вы когда-нибудь пробовали наркотики?
— Нет.

— А под общим наркозом бывали?
— Я из него не выхожу.
Блиц-анкета:

Кем хотели стать в детстве — никем
Что больше всего нравится в людях — доброта
Что больше всего не нравится в людях — глупость
Наибольший успех в жизни — успехи близких людей
Наибольшее разочарование в жизни — я о нем, к счастью, еще не знаю
Что может привести вас в бешенство — укус бешеной собаки
Главный источник радости и энергии — дочь
Ваш недостаток, о котором знают все — недостаточная зарплата врача
Ваше достоинство, о котором не знает никто — я умею летать