Предписание

Степан Бубнов шуровал топку помалу и не услышал, как в кабину ломтевоза влез человек.

— Ты Бубнов? — закричал посторонний высоким непролетарским голосом. Степан обернулся, чтобы предъявить свое классовое превосходство, и увидел коренастого парня с лицом, перемолотым напряженным непостоянством текущей жизни. Голова парня была плоской и не по летам лишенной растительности вследствие тугого прохождения сквозь воздушный чернозем революционного времени.

— Я кромсальщик из депо! Зажогин Федор, — закричал парень, стараясь своим буржуазным голосом перекрыть классовый рев топки.

— Ты случаем не у Врангеля глотку напрокат взял? — спросил Бубнов, закрывая топку.

— У меня к тебе мандат от товарища Чуба! — серьезно полез в карман гимнастерки Зажогин. — В Болохово пойдем! Там белый гад жмет сильно!

Бубнов соскреб в жестянку лишний мазут с ладони и взял у Зажогина чистый клочок бумаги:

Машинисту Бубнову С. И. предписывается
срочно доставить пролетарский ломтевоз № 316
на разъезд Болохово для солидарного сцепления
с бронепоездом «Роза Люксембург».

Нач. депо товарищ Иван Чуб.

— Какой же это мандат? — сложил Бубнов бумагу уже без всякого уважения к ней. — Это предписание, неглубокий ты человек! Мог бы и на словах передать, чего зря буржуазное приданое транжирить! Давно ты в депо?

— Вторые сутки! — уважительно заглянул в кромсальную Зажогин. — Я теперь с Вологды! Мы там состав собрали, да не доставили — контрреволюция на щепу разнесла!

— Это под Хлюпином, что ли?

— Под ним самим!

— А мой старый кромсальщик где? Петров?

— Его с армянами за сахаром услали! В Раздольную!

— Нашли за чем посылать! — зло не одобрил Бубнов. — Рабочий желудок и без сахара проживет — была бы жидкость! Ну, полезай к ножам!

Зажогин исчез в кромсальной. Бубнов снял ломтевоз с тормоза, дернул балансир. Шатуны тронулись и пошли со свистом месить степной воздух. Кругом до самого горизонта разворачивалась бесчеловечная равнина, поросшая тоскливыми травами, угнетенными солнцем и ветром. Когда прошли Сиротино, Бубнов установил реверс на средней тяге и заглянул в кромсальную.

Зажогин сурово орудовал барбидным ножом, кромсая провяленные трупы врагов революции и закидывая бескостные ломти в запасник.

«Ухватистый! — положительно подумал Бубнов. — Только бы метал нормально!»

В Осташкове попросились до Конепада четверо безногих доноров и беременная баба с куском рельса.

— Прыгать сами будете! У нас на простой пару нет! — предупредил их Бубнов.

— Прыгнем, товарищ, а как же! — обрадовались теплу и движению доноры. — Нам теперь ломать нечего!

— Зачем тебе народное железо понадобилось? — спросил Бубнов бабу. — Твое дело — из некультурной земли пользу тянуть!

— Муж в Конепаде срубы на вес продает, а безмена до сих пор не наделал! Все мешками с песком перевешивает! — подробно ответила баба, бережно прислонив рельс к животу, чтобы усыпить растревоженного ребенка холодным и спокойным веществом.

— Ишь чего удумали, вошебойщики! — усмехнулся Бубнов. — А когда землю по кулацкому завету продавать вознамеритесь — тоже безмен понадобится?

— Землю, браток, токмо правильным умом перевесить можно! — ответил вместо уснувшей бабы самый умный инвалид.

— Правильным умом не землю, а земных дураков перевешивать надо! — отрезал Бубнов. — Столько накопил их трухлявый режим, что и в земле сразу не все помещаются! Сильно ждать приходится, пока старые сгниют да новым места поуступают!

Ломтевоз с ревом прошел ложбину и запыхтел в гору.

— Даешь тягу! — крикнул Бубнов в патрубок и открыл топку.

Зажогин высунул из кромсальной задумчивое лицо и стал метать в топку ломти, нещадно макая их в корыто с мазутом. Раскаленное нутро топки жадно глотало куски человеческого материала.

— На чьих ломтях идем? — поинтересовался другой безногий. — Чай, на каппелевцах?

— На офицерье нынче далеко не угонишь! — урезонил его Бубнов. — Они свой белый жир на лютом страхе сожгли! С их костей срезать нечего!

— Стало быть, на буржуях прем? — оживился инвалид.

— На них! — крикнул Бубнов.

— А я однова из Костромы в Ярославль на тамошних кулацких ломтях ехал! — продолжал инвалид, с сочувствием подползая к ревущей топке. — Еще когда при ногах был! Так мы сто верст за полчаса сделали! Пар на версту свистел! Вот что значит — отъевшийся класс!

Вдруг несколько кусков быстрого свинца ударили по кабине и по тендеру, пробив их насквозь вместе с телами двух инвалидов и бабы. Простреленные инвалиды повалились на жирный пол и долго дергались, неохотно расставаясь с нескучной жизнью. Баба без сопротивления умерла во сне, а ребенок из-за близости рельса продолжал глубоко спать в животе, не чувствуя потери матери.

Бубнов высунулся из кабины и увидел впереди дрезину с людьми и пулеметом. Он потянул балансир и закрыл сифон. Ломтевоз стал яростно тормозить и тихо подполз к смертельной дрезине. Перегретый пар с бесполезным остервенением бил из дырявого котла во внешнее пространство.

— Эй, братва, кто махоркой богат? — спросил с дрезины непонятный народ.

— Вы чьих кровей, душегубы? — спросил Бубнов.

— Красные мы, с разъезду! — определенно отвечал командир дрезины. — А вы сами какие?

— Деповские, мать твою в богородицу! Что ж ты, гад, свинцом по своим харкаешь?

— Да мы тут, такое дело, третьи сутки по махре обижаемся! — кривоного подошел командир. — Ни одна сволочь не остановится! А без дыму — воевать тошно! Вошь со скуки заест!

Бубнов осмотрелся. У него самого махорки осталось на два закрута; Зажогин, судя по его мутным глазам, куревом не баловался. Выковыривать же золотую махорку у инвалидов было противно ширококостному естеству Бубнова.

— Нет у нас махры, фулюган! — крикнул он кривоногому. — При за ней к белым!

Командир безмолвно сел на дрезину и скомандовал красноармейцам, те навалились готовыми ко всему грудями на коромысло, и дрезина легко покатила прочь. Живые слезли с ломтевоза и проводили дрезину долгими взглядами, в которых было больше зависти к беспрепятственному преодолению пространства, чем укора за убитых.

— Надо б залудить, мастер! — простодушно посоветовал инвалид, глядя на дырявый тендер как на чудотворную икону с сочащейся водой.

— Хреном твоим разве что залудим! — не обратил сурового внимания Бубнов, скучая из-за угрюмой неподвижности ломтевоза. Два выживших инвалида возбужденно ползали вокруг вставшей машины: внезапная гибель товарищей подействовала на них как самогон. Зажогин хозяйственно ковырялся в кромсальной, будто ничего важного не произошло.

Наконец Бубнов придумал.

— Вот что, огрызки мировой революции! — обратился он к инвалидам. — Надо ломтевоз с места сдвинуть, чтоб до Житной доползти. Там нам бак залудят, и дальше пойдем!

— Как же мы эдакую тяготу сдвинем? — радостно усомнился инвалид.

— Я вас к шатунам привяжу с обеих сторон, будете колесам помогать! Без этого машине не справиться: пар тухлый, бак пробит!

— Давай сперва убиенных товарищей земле предадим! — предложил инвалид.

— Это можно! — согласился Бубнов. — Чего-чего, а лопат у нас много!

В степи вырыли братскую могилу, в нее положили двух безногих и беременную. Что-то подсказало хоронившим, что беременную надо положить вместе с рельсом, который она продолжала прижимать к животу, даже мертвой заботясь о покое ребенка. Когда стали засыпать тела равнодушной землей, словоохотливый инвалид расчувствовался:

— Мы же с ними вместе ноги ломтевозной флотилии «Коминтерн» пожертвовали! Тогда, слышь, под Бобруйском на пятьдесят верст ни одним ломтем не пахло! Всё на фронт кинули! Ломтевозы стоят! Как раненых вывозить? Ну и три роты отдали нижние конечности в пользу выздоровления врагов капитала! На своих ногах мы мигом до Юхнова доехали!

Его товарищ тоже собрался сказать что-то сердечное, но только зарычал из-за бедности человеческого языка, сильно усохшего на революционном ветру. Насыпав невысокий холм над могилой, воткнули в него совковую лопату, на которой Бубнов нацарапал куском щебня:

Здесь лежат случайно убитые люди.

В инструментальном ящике нашли моток проволоки, прикрутили инвалидов к шатунам ведущих колес. Инвалиды важно молчали, внутренне готовясь к необычному труду.

— Швыряй помалу! — предупредил Зажогина Бубнов. — А то до места не доползем — распаяемся!

Зажогин стал кидать намасленные ломти в остывающую топку. Ломти затрещали, удивляя нутро раненого ломтевоза неожиданным теплом. Прошло немного медленного времени, ломтевоз тронулся и тихо покатил. Освоившиеся инвалиды перекрикивались друг с другом через бессловесно работающий металл.

— Товарищ Бубнов, а зачем они по нам с пулемета лупанули? — вспомнил Зажогин, распрямляясь.

— Курить хотели! — Бубнов больно вглядывался в желтый степной горизонт.

— Вот башибузуки! — удивился Зажогин. — Из-за вредного пережитка людей гробят!

— Курево — не пережиток, а горчица к пресной говядине жизни! — урезонил Бубнов, сворачивая в доказательство козью ногу.

Зажогин непонимающе скрылся в кромсальной, так как никогда не мог смириться с необходимостью втягивать в себя непитательный дым. Это не помещалось в его плоской, но интересующейся голове.

Не успел ломтевоз с инвалидами устать, как по обеим сторонам полотна показались торопливые всадники на блестящих от пота лошадях. Хриплыми, уставшими от войны голосами они приказали ломтевозу остановиться.

— Кто такие? — спросил их Бубнов, глотая ветер.

Не отвечая, всадники достали заскорузлое в боях оружие.

— Белые, товарищ Бубнов! — разглядел Зажогин. — Неужели фронт прорван?

— Да куда им! — успокоил его машинист. — Это огарки несущественные! От своего времени отстали, а новое им не по зубам! А ну-ка, Федя, копни в инструменте — там орудия уничтожения должны быть!

Зажогин открыл инструментальный ящик и вытянул два обреза с не умеющими удивляться дулами. Бубнов передернул затвор обреза, посылая в ствол сонный патрон, и, высунувшись из кабины, стал крупно садить по белым. Зажогин, часто за последнее время имеющий дело с уничтожением чужой жизни, спокойно ждал, пока враг приблизится на убойное расстояние. Пользуясь тихим ходом ломтевоза, белые вцепились в клепаное железо и полезли по нему, оттолкнувшись от измученных лошадей. Качающиеся на шатунах инвалиды приветствовали защитников угасающего класса отборным матом.

— Федя, нас белая вша на абордаж берет! — констатировал Бубнов, переводя оружие на рукопашный бой. — Навертим им дырок в гнилых телах!

— Ты кто таков, что приказу не подчиняешься? — спросил машиниста одноглазый кавалерист, первым проникнув в нутро ломтевоза.

— Раб мирового коммунизма! — сознательно ответил Бубнов и снес ему из обреза пол-лица.

Одноглазый исчез в быстром пространстве. Двое других навалились на Зажогина, уставшего ждать врага с честной стороны. Один воткнул ему в спину аристократический кортик, другой вцепился кромсальщику в горло, не давая возможности искренне крикнуть от боли. Зажогин закричал в свое нутро, и крик его, как перегретый пар в закрытом котле, утроил силы разрушаемого организма: Федор ударил одного из нападавших коленом в худой живот, а другому выстрелил в шею из обреза.

— Во что палишь, дура? — гневно спросил беляк, садясь на пол и деловито затыкая кулаком рану.

Зажогин передернул затвор и развалил череп второму, впавшему в сонную задумчивость. Взобравшиеся на крышу беляки, почуяв неладное, разом выстрелили вниз. Одна из пуль незаметно впилась Бубнову в плечо, остальные вошли в неодушевленные предметы.

— Федя, стереги дверь, я сейчас! — предупредил Бубнов и рванул балансир.

Ломтевоз стал тормозить, так что искры из-под колес осветили вечернюю степь и тела белых, полетевших с крыши на рельсы.

— Это вам не за кобылу зацепиться — техника! — одобрительно заключил Бубнов, тоже валясь на пол по объективному закону Ньютона.

Зажогина кинуло спиной на рычаги, отчего кортик еще сильнее вошел в плоть спины. Раненого беляка шваркнуло головой о балансир, и он быстро умер.

Ломтевоз остановился.

— Товарищ Бубнов, погляди, что там мне враг в спину сунул! — попросил Зажогин.

Машинист вытащил из его спины белогвардейский трофей и показал ему.

— Ишь, золотопогонники! Нет чтоб штык — по-простому! — затосковал Зажогин, и кровь, запертая ранее лезвием кортика, хлынула ему в легкие.

— Жидкость поперек горла прет! — доложил он Бубнову, кашляя. — Попрощаться не даст!

— А ты глазами попрощайся, браток! — обнял его Бубнов.

Зажогин собрался, чтобы изо всех сил посмотреть в глаза машинисту, но неожиданно посмотрел сквозь них — в неземное пространство — и умер. Бубнов поднял белогвардейскую фуражку и положил на лицо кромсальщика.

«И голос у него непролетарский, и голова ковригой, а умер как Марат!» — сурово подумал Бубнов и спрыгнул с ломтевоза.

Вокруг в сумерках умирали покалеченные белые. Бубнов не стал их добивать, а пошел отвязывать инвалидов. Но резкое торможение погубило их тоже: проволока слишком глубоко вошла в тела привязанных, перерезав важные вены. Инвалиды умирали в полусне, поливая дымящейся кровью молчаливое железо, не поблагодарившее их за помощь.

— С кем же я победу разделю!? — осерчал Бубнов на безногих. — Вы же не белой кости, чтобы так сломаться легко!

Сзади из темноты высунулась рука и приложила серп к горлу машиниста, собираясь срезать его, как переросший колос.

— Отойди от ломтевоза! — приказал голос.

Бубнов попятился назад — туда, где нагретая земля отдыхала от слепого солнца.

— Теперь стой! — скомандовал голос.

Бубнов остановился. Какие-то угрюмые люди подбежали к ломтевозу, покопошились и кинулись прочь. Послышалось змеиное шипение бикфордова шнура.

— Что ж вы делаете, гады? Это же народное добро! — закричал машинист голосом матери, безвозвратно теряющей ребенка.

В ответ полыхнуло напряженное пламя и куски ломтевоза полетели в степь. Бубнова и полуночников уложило волной на землю.

— Белуга недобитая! — выплюнул песок изо рта Бубнов. — От горя совсем с ума спятили, холуи врангелевские!

— Мы не белые, не кипятись! — ответили ему.

— Бандиты, значит?

— И не бандиты!

— Тогда — из партии исключенные?

— Мы не красные! — настаивал голос.

— Стало быть — махновцы?

— Мы не анархисты! Анархия — новый опиум для народа: Иисус Христос с маузером!

— Да кто ж вы такие? — вконец осерчал Бубнов.

— Мы дети природы! — объяснил притемненный человек. — Против машин воюем! За полное и безоговорочное освобождение от механического труда! Ты читать умеешь?

— До революции не умел! — гордо ответил Бубнов.

— Как рассветет, я тебе свою книгу дам — «Власть машин». Там все написано. Моя фамилия Покревский. Сейчас испечем картошки, и я тебе все про машины словами расскажу.

— Чего мне про машины слушать! Я с четырнадцати лет в депо обживаюсь! Все двигатели знаю!

— А сути — не ведаешь! С машинами человек к мировому счастью никогда не придет! Они его обуржуазят и рабом самого себя сделают! Какой уж тут святой коммунизм, когда за тебя железо землю роет! Это подлость мировая! С ней воевать надо до костей! Порушим машины и ихними обломками себе в красный рай дорогу вымостим!

— А пахать — опять на кобыле?

— Не на кобыле, темный человек! На себе самих и пахать, и сеять, и скородить будем!

— Это не по мне! — зевнул уставший ехать, убивать и разговаривать Бубнов. — Я в хомут сроду не полезу! А без ломтевозов — жить не могу!

По колебанию ночного воздуха он понял, что люди переглянулись.

— Убивать будете? Тогда уж быстро валяйте — я болеть не люблю!

— Мы людей не трогаем! — ответили невидимые и скрылись.

Бубнов лег на теплую землю и заснул. Ему приснилось что-то мучительно родное и огромное, от чего нечем заслониться, что нельзя убить, забыть или похоронить и с чем невозможно навсегда слиться, а можно только любить безответной любовью сироты. Потом это огромное и родное сжалось до сияющей водяной капли и капнуло ему на плечо. Бубнов проснулся. Солнце стояло в зените и глупо грело землю и лежащего на ней Бубнова. Кругом лежали куски взорванного ломтевоза. Рядом с ногами машиниста валялся несожженный ломоть буржуазной плоти, так и не превратившийся в пролетарский пар. Бубнов посмотрел на свое плечо и увидел в нем торец белогвардейской пули.

«Зацепило все-таки! А я боялся богородицей небеременной остаться!» — весело подумал Бубнов и вытащил пулю из плеча. Черная кровь, скопившаяся под пулей, лениво потекла из раны. Бубнов поднял ломоть и приложил его к плечу. Надо было идти куда-то.

«Дойду хоть до Житной! Там телеграмму в депо отстучат: ломтевоз взорвали антимашинные люди!» — подумал Бубнов.

Он выбрался на полотно и двинулся по черным шпалам.

На ходу Бубнов думал о новом ломтевозе, который, как конь седока, где-то в темном пространстве спокойно дожидается его.

«Не буду же я теперь пехом по земле драть! — рассуждал машинист. — На ломтевозе жить интереснее. И думать медленно не надо, как во время ходьбы. Там за тебя механика думает железными мыслями».

Верст через шесть показалась Житная.

Бубнов устал от скучной ходьбы и от прижимания буржуазного мяса к раненому плечу, поэтому не пошел на станцию, а стукнул в ворота самого первого двора: воды напиться. Ворота были не заперты. Бубнов вошел на двор. Лежащая на перегретой соломе собака сонно посмотрела на него.

— Хозяин! — позвал Бубнов.

— Чиво надо? — отозвался из сенного сарая женский голос.

— Воды попить!

— Чиво? Зайди, не слышу!

Бубнов вошел в полупустой и полутемный сарай и с трудом разглядел невероятно толстую голую женщину, лежащую на сене и лузгающую семечки.

— Воды, говорю, попить! — произнес Бубнов, удивляясь белым формам необычного человеческого существа.

— Говори громче, чего пищишь как комар! — посоветовала женщина.

Бубнов шагнул вперед, чтобы крикнуть, и провалился в глубокий, клином сужающийся погреб, вырытый не для сохранения продуктов. Очнувшись, машинист глянул наверх. Толстая женщина внимательно смотрела на него.

— Поживи здеся, — сказала она.

— Ты что, вдовая? — спросил Бубнов, не понимая.

— Я цельная, — ответила женщина и сплюнула шелуху.

— У меня предписание. Меня люди ждут, — зашевелился на земляных комьях Бубнов.

— Покажь! — женщина бросила ему кузовок на веревке.

Бубнов достал предписание, вложил в кузовок. Женщина подтянула кузовок к себе и долго читала предписание, шевеля толстыми губами.

— Ничиво! — она спрятала предписание у себя между громадных ляжек. — Спи! Я на тебя типерь часто пялиться буду!

Дубовая крышка захлопнулась над головой Бубнова.